Подвязки ее тоже были цвета темного вина.
Канюк же до рассвета крутился бессонно; кусал и колол его пух перины, а на сердце было тяжело. Ведьма в красном платье, невидимая кошка, гномы, притаившиеся под очагом, – слишком много всего оказалось для измученной его головы. Требовался ему мудрый совет. И нужен таковой был еще до осени, пока снег не засыпал перевалы и подходы к Вильжинской долине, вместе с ее кобольдами, маниками и кошкой ведьмы.
Кошка Ведьмы, конечно же, отметила визит Бабуси: слишком уж хорошо знала она этот посвист вихря и запах розовой воды. Поэтому притаилась, теснее прижалась к ветке яблоньки и внимательно следила за каждым движеньем Бабуси Ягодки. Была слишком далеко, чтобы ее слышать, но словами голову себе не забивала: и так знала, зачем ведьма пришла. И ей это совсем не нравилось. Даже когда Бабуся Ягодка улетела наконец на любимой своей жерди, Кошка Ведьмы продолжала выстукивать кончиком хвоста свое недовольство на яблоневом стволе, а шерсть ее стояла дыбом, словно щетка для чистки трубы. Никто из кобольдов не смел приближаться к ней, лишь кланялись издалека и исчезали в малой ямке под колодезным каменным срубом, где привыкли спать большую часть дня, дабы настоятель случайно на них не наткнулся.
Сам Канюк показался из дома на рассвете, поскольку не имел обыкновения долго спать. В то утро он лишь ненадолго опустился на колени перед статуей Цион Церена да призвал одного из сельских ребятенков, что неизменно ходили в длинных грязных рубашонках. С эдакой странной рассеянностью, из-за которой Кошке Ведьме хотелось отереться о край его одежд, положил он дитенку руку на голову и попросил, чтобы сбегал тот за Корделией. Дитенок – загорелый мальчуган с отвратительным шрамом на мордашке, потерявший обоих родителей при нападении лиходеев и служивший при корчме за харч и угол для сна, – аж засиял и выпрямился под прикосновением ладони настоятеля, однако Канюк этого не заметил. Так же не замечал он, как бабы при его появлении обрывают на полуслове обычный свой галдеж и скоренько наполняют миски сиротам – из тех, кто кормился при сельских домах хлебами призренья. Так же и лиходеи, обращенные искусностью Бабуси в поселян, сильнее склонялись над плугом, когда падал на них ласковый взгляд настоятеля, а корчмарь прятал фальшивые кости и тщательно отсчитывал сдачу самым пьяным своим посетителям.
Канюк обо всем этом нисколько не догадывался. Его ласковые голубые глаза скользили по крытым свежей соломой стрехам и по румяным лицам поселян, пока грузил он в двуколку пару поспешно связанных узлов: чистую рясу, кожух на случай ночных холодов да горсть-другую сухарей. Корделия заламывала пухлые руки и силилась убедить его, что-де дороги опасны, а время года не способствует путешествию. Канюк выслушал ее со слабой улыбкой, не прерывая работы. Впряг в повозку гнедка, откормленного и досмотренного гномами так, что аж бока лоснились, двери запер на палочку, поскольку замками брезговал, напоследок же благословил Корделию, попросивши, чтобы клала под статую свежие цветы и не забывала о милостыни.
Мельничиха на те слова поплакала чуток и принялась целовать ему руки, поскольку, как могла, полюбила этого молчаливого робкого монашка. Вот только казалось ей странным, что послали его для духовной опеки над народцем Вильжинской долины, ибо то и дело охватывала ее охота по-матерински прижать его к обширной груди. Была, однако, она женщиной рассудительной и знала, когда ничего уж не поделаешь. Только вложила в его руку крепкий крестьянский нож для защиты от зла на дороге, хотя и полагала, что и в нужде не поймет он, как тем ножом обороняться. И снова захотелось ей плакать, когда уезжал он в крестьянской повозке, вздымая колесами тучи пыли.
Кошка Ведьмы же незаметно проскользнула меж мешками с оброком. Колеса ровно катились по песку, солнечный жар расслаблял и клонил ко сну. Дремала она чутко, прикрыв глаза и крепко вонзив когти в доски повозки. Однако ничего не происходило, лишь кузнечики громко стрекотали вдоль дороги, в высокой пожухлой траве, в гречихе и лебеде, и Кошка Ведьмы заснула мертвым сном. Снились ей каменные места под арками, где монахи стояли неподвижно за высокими пюпитрами, да прохладная монастырская тишина, вибрирующая отзвуками молитвенных псалмов. Был это странный, беспокойный сон, но она шла по нему чутко, на лапках столь мягких, что поступь их не тревожила даже мертвых монахов, которые то и дело появлялись в темных углах.
Разбудил ее визг гнедка и резкий толчок повозки. Чувствовала она запах, чужой запах на тропе, вонь невыделанных шкур, грязной одежды, засохшей крови. Канюк лежал на боку посреди тропинки – маленькая темная фигура в рясе, покрытой пылью. Струйки крови стекали по руке, вымывая в песке углубления. Один из разбойничков пнул его высоким черным сапогом с кованой подошвой, другой вопил о дукатах, спрятанных в повозке, третий высчитывал на пальцах размер выкупа, который выдурят они из аббата в монастыре через много дней после того, как волки обглодают труп Канюка до белых костей.