Выбрать главу

В общем, домов в Мухожорках осталось едва ли треть, жителей – хорошо, если четвертая часть, все больше женки да дети. Стариков – худых, обветренных, словно кость, – с десяток. Старухи – черные, землистые. Мужики, кто уцелел, зыркают так, что спиной не повернись. Если, конечно, пожить охота.

Нашим было охота, оттого поодиночке в ночи мы старались не ходить. Конечно, Малышка Берта упредит, если беда, но ведь не поспеешь с подмогой-то.

Вот и в тот раз все с Бертиного предупреждения началось.

Жила она при капитане, при Мягком Химмеле. Да ничего такого: капитанова Трутгеба любой девке, на которую Мягкий Химмель хоть бы глянул приязненно, волосы пожгла б да горло перерезала. Но так уж повелось, что Малышка Берта от капитана не отходила – чтобы, случись что, успеть весть передать.

Якуб Бурш потом рассказывал, что он как раз зашел спросить позволения взять с селян кабанчика честной компании на прокорм: только на порог, а Берта навстречу. Простоволосая, платок на плечи накинут. Ее тем платком Плешивый Курт от щедрот военной фортуны одарил. Носи, мол, Малышка, да не забывай нас, грешных, упреждать. Очень он ее после одного дела в Гарце зауважал, Берту нашу.

«В общем, – говорил после Якуб, – вхожу я, а Берта навстречу. Глазищи – с имперские талеры, с лица бледная. Я: что случилось? Молчит. Замерла и молчит. А потом – раз, и повалилась».

Якуб ее едва подхватить успел. Слышит, а Малышка шепчет: «Красный да черный, с севера идут, беду несут. Не примешь – беда и примешь – беда, куда ни глянь – все кровь да пепел. Ветер дует, пепел носит, красный с пеплом уйдет, черный с ветром придет».

Якуб думает: э, неспроста. И к Мягкому Химмелю.

Трутгеба ему дорогу загородила: куда, мол, прешь, вояка? Капитан почивает, всю ночь не спал, о вас, бродягах, думал. Якуб ей: нешто о нас? Скакал небось на тебе, кобылице, да и притомился? Изведешь, гляди, кормильца нашего, что потом делать станем?

Да бабу с дороги отодвигает: уйди, Малышке Берте виденье было.

Трутгеба как про это услыхала – сразу в сторону. А ведь готова была Якубу в зубы дать, чтоб не распускал язык; она у нас на расправу быстрая была, капитанова жонка.

Капитан выскочил, Берту с рук на руки принял. Уложил на лавку, рядом присел. А та снова: «Красный да черный, с севера придут…». Капитан подумал, нос почесал, говорит Якубу: «Ну-ка, четверых – в дозор на северную окраину».

Ну, Якуб вышел, свистнул: «Хлотарь, сюда!»

Так я на северный тракт и отправился, а со мной – Плешивый Курт, Курт другой – Шторх, да еще Лауден Гриммельсгаусхоффен-Хрен-С-Колбасу, Колбаса по-простому.

Дело было к Святому Михаилу, но солнышко грело, карабкалось в голубое звонкое небо. Птички пели. Куры зерно искали – какое осталось еще не сваренным. Божья благодать, одним словом. Но нам-то что, раз Малышка сказала: «Жди» – ждем.

Ну и дождались.

Они и вправду были – черный и красный. Высокий, жилистый, бритый, с рыжей бородой – Бернард Грапп; молодой, с черными кудрями под драной шляпой – Фольц Махоня. То есть это они после назвались, а сперва – идут дорогой, красный да черный. Люди если не бывалые, то тертые – чернявый ладонь на эфесе держал так, что ясно: коли припрет, сумеет провертеть дырку-другую вдобавок к тем, что в человечье тело врезал Господь. А уж рыжий глянет – как срежет, весь злой да звонкий.

Мы их на мост впустили и встали – двое спереди, двое сзади. Четыре палаша, два самострела. Да речка внизу – Ратцензее. Побалуй тут.

Они и не пытались. Разве что молодой в палаш вцепился, аж пальцы побелели. Только куда там! У нас-то фитили дымят, порох засыпан.

«Кто такие?» – спрашиваю.

Рыжий бороду выставил: «Свои, – говорит. – Братья-наемники, Фольц Махоня да Бернард Грапп. Ищем, к кому бы присоединиться, не стреляйте». Колбаса аж фыркнул: «Ну, – говорит, – парень, ты скажешь! Может, – говорит, – у тебя и письма какие верительные: примите, мол, меня, рыжего да умелого, дайте кусок хлеба да миску похлебки за пару рук и сапоги с дырою?»