Неспроста, думаю. Ох, неспроста! В общем, тык-мык, да и пошел с Граппом перемолвиться. Может, скажет чего полезного: как-никак, под «красными братьями» успел походить.
А тот после разговора с капитаном мягче Мягкого сделался, болтал в охотку. «Знаю, – говорит, – такого. Это ж Дитрих, которого я убить хотел. При Гидеоне – вроде суки гончей: болтают, будто колдовство нюхом чует. А как учует, тогда Гидеон остальных псов своих спускает. Он ведь, сучок башмачный, не просто людей жжет, он всякий раз судилище им устраивает: чтоб любой видал, каково оно, босоногое правосудие».
Ну и дальше: гансик тот, ежели решал кого на костер отправить, всякий раз разговоры разводить начинал, что твои ярыжки судейские. Христос-де правых от неправых станет отделять, в теле их восставивши после смерти, а мы ему подмогнем, персть земную, грешную, от тела разрешая.
А я-то слушаю да смекаю: как разрешим нынче того чудотворца от тела – и Христу мало что останется, когда воззовет его на суд. Лишь бы только Крошка Ульфанг на капитановы уговоры поддался, братство воинское выше селянского золота поставил. Впрочем, как у него – бог весть, а у нас выхода иного нет. Как ни крути, а либо на пике быть, либо на пику брать.
Фортуна не выдала: когда солнце стало клониться, прибежал Фольц Махоня, мол, все с Крошкой Ульфангом оговорено, и ждут они, как гансы кашу примутся жрать по вечерней молитве. Об одном только просит Ульфанг: чтоб предали скорой смерти «братчикова» дознавателя Дитриха Хертцмиля, которого капитан давеча и сам видел, с ним, Ульфангом, беседуя.
Мягкий на такую просьбу фыркнул, но людей поднял: за дело, лежебоки. Самое-де время показать, кто здесь хозяин: башмак или сапог. Пики и самострелы мы в лагере оставили, чтоб злее быть, палашами препоясались, ножи за ремень да в сапог – и к «братчикову» войску. Ползем, траву носом раздвигаем. В аккурат у лагеря огляделись: Христос-Спаситель! «Башмаки» и стражу выставить скумекали, да только какая из селян стража? Смех один. Хинк сам-третий прошелся влево-вправо – без шума управился. Ну, сказал, как вернулся: с почином, мол. Сбрызнули, значит, землицу красненьким.
И тут Бурш от капитана: темнее ночи. Чего, спрашиваю, стряслось? А он глядит диким глазом: «Велено, – отвечает, – того лапотника – Дитриха – живым к Мягкому доставить, против уговора с Ульфангом». Очень, мол, стал он для Мягкого интересен. Да чтоб ни одна собака не удумала его на нож взять – иначе капитан такого умника превратит в святого Себастьяна, породнившегося со святым Андреем.
Ну, думаю, дела! Ведь Ульфанг, коли сговорились с Мягким, – в своем праве, да и верно поступает: этого-то гансика в первую очередь следует упокоить, чтоб самим не упокоиться. Только с приказанным не поспоришь. То есть ножом-то всегда можно ткнуть – мол, не разобрал в свалке, да капитан – тот сделает, как обещал. А что в Себастьяна, что в Андрея обращаться рановато и не с руки – с грехами-то моими.
Ладно, думаю, найдем управу, абы только попался башмак к сапогам. Мало ли какие у капитана резоны? Может, о казне «братчиковой» расспросить желает…
Не успел додумать, как Хинк сигнал подает: в ножи, мол.
«Башмаки» только-только у котлов собрались брюхо набить, горло смочить… А тут мы, да у каждого – полтора локтя доброй солдатской стали на закуску к селянским пирогам. Ульфанга люди, поклон им, тоже встрепенулись, против воинского братства не пошли, в спину гансам ударили… Крики вокруг, шум, топот, а у нас самая страда: знай колем, режем, человечину обмолачиваем…
Так поле за нами и осталось, а положили мы тем вечером «братчиков» никак не меньше пяти десятков, остальных же рассеяли окрест. И самое время для солдатской Фортуны наступило, когда вражий лагерь – как грешник на исповеди: ничего уже не скрывает от острого глаза да цепких рук.
Управились мы куда как скоренько – и каша остыть не успела. Колбаса присел у одного из костерков. Ложку из сапога вытащил, сидит, чечевицу наворачивает. А чего, не пропадать же добру! Наши смеются: ну, Колбаса ты и есть! А он им: это я еще штаны не развязывал – то-то б вы колбасу увидали!
Словом, шумим, рядим, добычу грабастаем, как тут сам капитан наш объявляется: «А что, поймали живьем Дитриха Хертцмиля, как я приказывал?»
И что б вы думали: наши Бурш с Хинком ведут к нему того самого ганса, что с Крошкой Ульфангом на переговоры выходил. Морда разбита, рубаха зеленая до пояса порвана, но сам шагает, цел-целехонек. Не сделали, значит, как Ульфанг их просил…