Алжирец всегда напевает какую-нибудь старинную песенку. Его товарищи любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.
Луи работает машинально, а на него, словно порывы теплого ветра, налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или опалубщикам, то за бугорок штукатурки или вздутие известкового теста в растворном ящике, а то – за брызнувшую вдруг с лотка грязную струйку. Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже, и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.
Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он задержался – это уже стало привычкой – возле статуи, и особенно в баре, когда их прогнал стаканчик вина; к концу рабочего дня они, впрочем, вернулись. Туманные, неопределенные, – это уж почти и не размышления, а образы самых различных Мари – и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той, из их первых встреч, что улыбалась или поглядывала на другого мужчину, и которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.
И тут, словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание – четкое, бередящее душу – о неделе отпуска в Монталиве.
Жизель и Мари не желали купаться нигде, кроме как на пляже нудистов. Ежедневно они отправлялись по дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаном песка к его границе. Обе женщины переступали ее и час или два спустя, насмешливо улыбаясь, возвращались к Антуану и Луи, которые в их отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным.
На третий день Антуан, окончательно сдавшись, тоже пошел вслед за Жизель и Мари.
«До Мартига 10 километров…»
«Поворот через километр…»
Ксавье никогда в жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам. На поворотах Ив валился на него. Обычно он сидел на заднем сиденье между братом и сестрой. Мари посадила его между собой и Ксавье бессознательно, из инстинкта самозащиты. Она нарушила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть между ними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но поступок ее лишь подтвердил, что сегодня случилось что-то очень важное для них и даже опасное.
Дорога спускается к Мартигу через сосняк, в котором как грибы растут белые домики с красными крышами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.
– Мосье, – обращается к учителю Жан-Жак.
– Да… Что?
– Вы обещали мне книжку.
– Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое.
– Нет-нет, сказано – сделано. Вы не откажетесь остановиться на минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой.
Они проезжают район новостроек – короткую широкую улицу, куда шире улочек в старинной части Мартига.
– Дом шестнадцать, – говорит он. – Приехали. Я туда и обратно.
– Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если вы не против.
– Конечно, нет…. Но давайте сделаем еще лучше. Зайдем ко мне все. Небось вы тоже умираете от жажды. Верно?
Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется с собой.
– Уже поздновато…
– Да нет. На одну минутку, я найду этот «Путеводитель по римской античности» и напою вас чем-нибудь прохладненьким.
– Не знаю, вправе ли я пойти… – говорит она строго и берет Ива на руки – опять из инстинкта самосохранения.
Луи прямо из горлышка высасывает последние капли жидкости и осевшей пены. Пиво теплое и кислое. Он с удовольствием выпил бы еще – хотя после обеда уже прикончил две бутылки. Итальянец во все горло распевает за загородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы – трезвенники.
А сегодня они к тому же встревожены. Газеты пишут про сильное наводнение в Каталонии. Двести сорок четыре жертвы. В обед все испанцы стройки сгрудились вместе. Несчастье их не коснулось – сами они родом с Юга, но все, что происходит в Испании, их волнует.
Алонсо уже давно живет во Франции; он в бар не пришел. Он каталонец. Луи повстречался с ним, когда шел в столовую. Его поразило лицо Алонсо – мрачное, замкнутое. И, лишь услыхав о катастрофе, Луи понял в чем дело. Однако он слишком занят собой, чтобы думать об этом.
Сегодня вообще все собираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы тоже взбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только что пришлось разнимать двух драчунов.
– Вот и предоставляйте им независимость, – крикнул из соседней комнаты алжирец. – Бен Белла избран главой правительства Алжирской республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сумасшедший дом…
Фраза адресована в равной мере и ему, и Рене. Луи пропускает ее мимо ушей. Плевать ему на Бен Беллу, и на Испанию, и на референдум, подготавливаемый де Голлем. Он думает про свое. Борется с осаждающими его призраками, которые запихивают его в угол, все более темный, все более тесный.
От выпитого пива ему тяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у него сохнет.
Гудок обрывает шум. Пневматические молоты, бетономешалки, краны, экскаваторы останавливаются один за другим.
На площадку опускается плотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит пение птиц, которые чуть ли не по гудку стайками возвращаются на сосны и дубы, пощаженные стройкой.
Луи и членам его бригады не до разговоров – они продолжают работу, наверстывая упущенное накануне.
– Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто камень, – бубнит Луи.
– А ты бы ее разбавил, – поучает Рене.
– Эти подонки отключили воду. Каждый вечер одна и та же история. Потаскай-ка ведро на четвертый этаж.
Луи надеется, что Рене вызовется сходить за водой, но тот лишь замечает:
– У меня порядок, пока что размазывается хорошо.
Эта сцена повторяется вот уже несколько недель.
Луи жалуется, что штукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает, что дело не в этом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно видит, что его товарищи работают, как работали.
Его руки, плечи, поясницу пронизывает острая боль, словно в него со всего размаха швырнули гравием. По стенке расползается видимо-невидимо черных жучков, покачиваются странные остролистые растения, какие-то фигурки строят ему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем.
Надо сосредоточиться на чем-то другом – тогда призраки исчезнут и, возможно, уйдет щемящая боль между лопатками, которую он ощущает особенно остро, когда поднимает правило, или, выверяя угол, образуемый потолком и перегородкой, приставляет к нему уровень.
Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая предстоит и завтра, и в субботу, и в воскресенье, там, в Жиньяке, где камень за камнем растет вилла этого чудака?.. О Мари?.. Об узкой прохладной улочке, где юный новобранец обнимал хрупкую девушку? О нескончаемой полоске земли вокруг залива, где в забегаловках пахнет пивом и хрустящей картошкой? О первой мебели, которой они обставили заново отделанную квартиру? О бескрайнем песчаном пляже, каждый вечер обдуваемом океанским ветром?
Внезапно возникает из рощицы трав статуя, и Мари – сначала под душем, а потом там, на пляже, с нудистами.
Антуан тоже был в полном восторге от этого «пляжа краснозадых», как прозвала его Жизель, потому что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы тех, кто только что прибыл в лагерь нудистов, где, скинув покровы, давно проживало сообщество подлинных приверженцев наготы.
– Почему ты не ходишь с нами? – спросила Мари за ужином. – Тогда бы ты увидел, что заводиться и кривить физиономию не из-за чего.
– Мне противно.
– Уж не думаешь ли ты, – вмешалась Жизель, – что наши соблазнительные бикини, которые скорее выставляют напоказ то, что надо скрывать, намного приличнее? По крайней мере там все держатся просто, естественно – ни единого раздевающего взгляда, никому нет дела до соседа! Поверь мне, Луи, это куда пристойнее.