Мари отвечает не сразу. Она смотрит на строение у самого берега. От дома, по-видимому разрушенного пожаром, остался один каркас.
Длинная, узкая полоска земли огибает залив. Они проехали мимо закрытых ресторанчиков на пляже Жаи – летом там полно отдыхающих, пахнет хрустящим картофелем, пончиками и звучит танцевальная музыка. Асфальт кончился, началась проселочная, вся в ухабах и выбоинах, дорога, вокруг скудная, дикая растительность, почти черный грязный песок – похоже, что две общины, живущие напротив друг друга, оставили между своими в равной мере популярными пляжами, no man's land.
Не спросив Ксавье, Мари поехала к этой маленькой, унылой и серой пустыне, но даже и притормозить не успела, как он открыл дверцу.
Они сидят, прислонившись плечом к плечу, ведут разговор, не сводя глаз с горизонта, где дома Мартига спускаются с холмов к заливу.
Ксавье пришел к Мари в пять часов. И так и остался стоять посреди столовой.
– Что вам угодно? – спросила она.
– Пойдемте отсюда. Мне надо с вами поговорить.
– Это невозможно.
– Пожалуйста. Это очень важно. Я пришел проститься.
– Вы уезжаете?
– Да.
– Почему?
– Неужели вам не понятно?
– Зачем вы пришли?
– Я не в силах уехать, не повидавшись с вами.
– Может, так было бы лучше.
– Мари! Я написал вам длиннющее письмо.
– Я его не получила.
– Я отправил его только сегодня утром… И целый день мучился. Боялся, как бы оно вас не рассердило. Я хотел вас видеть и не хотел. Хотел вам все объяснить и хотел, наоборот, промолчать.
– А сейчас?
– Я пришел. Вы не сердитесь на меня, Мари?
– За что?
– За то, что со мной стряслось. Выслушайте меня.
– Только не здесь. Здесь это невозможно.
Мари испуганно отстраняется от молодого человека, по-прежнему стоящего посреди комнаты. Столько воспоминаний связано с этим домом, с его стенами, с этим аккуратно застеленным диваном, на который из окна падает луч солнца.
– Пошли, – зовет она.
Мари скинула передник – до его прихода она была занята по хозяйству. И вот, проехав вдоль залива по дороге на Шатонеф-ле-Мартиг и дальше на полной скорости по узкой ленте пляжа Жаи, она остановилась тут, где ничто не напоминает ей о ее прежней жизни, где воспоминания попросту отсутствуют.
– Еще до каникул я просил послать меня на работу в Африку. Я вам ничего не рассказывал, потому что мы с вами тогда никак не были связаны и вряд ли вас могло интересовать, где я буду жить.
– А сейчас, по-вашему, это меня интересует?
Она тут же раскаялась в своих словах. Ей хотелось бы вернуть их, но Ксавье, похоже, ее не слышал.
– Речь идет главным образом обо мне, о моем душевном равновесии. Тот день сразу все переменил. Не знаю, почему. В воскресенье, вернувшись из Карро домой, я много думал. Что-то произошло, страшное и чудесное одновременно. Простите, что я говорю вам это, Мари, но я почувствовал, что меня тянет к вам все сильней и сильней.
Вода залива лениво лижет серый песок. В Мартиге зажигаются огни. Лучи фар скрещиваются на мосту. Новостройки обозначены светящимся пунктиром окон.
– Да, что-то произошло и со мной.
– Я и боялся этого, и желал. Но, Мари, разве это возможно?.. Вчера я позвонил в Париж узнать, нельзя ли ускорить решение. Мне сказали, что я получил назначение в Дакар и могу выехать туда уже в понедельник. Я и обрадовался, и впал в отчаяние. Вы молчите, Мари?
– Мне нечего сказать.
Их плечи тесно прижаты друг к другу. Они не шевелятся. Им нельзя шевелиться. Нельзя допустить, чтобы их взгляды встретились, а руки соприкоснулись. Одно движение – и они опрокинутся лицом к небу, к облакам, окрашенным алыми отблесками солнца, что опускается там, вдали, в море.
– Вы правы, – говорит Мари, первая нарушив их нежную близость.
– Да, куда это нас может завести? Разве что в трагический тупик. Надо быть честным с самим собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь, полную лжи, подпольных свиданий? Я бы ее не вынес.
– А я тем более.
– Посмотрите на меня, Мари.
– Не могу.
– Почему?
– Я боюсь… Боюсь себя. Надо ехать. Я опиралась о ваше плечо и была так счастлива, как никогда!
– Молчите.
– Пора возвращаться в Мартиг. Сейчас придут из школы Жан-Жак и Симона.
– Ах да. Ваша жизнь заполнена, заполнена до краев.
– И в ней нет места для прихотей.
– Это не прихоть, иначе все было бы проще. Самое поразительное, что мы провели месяц вместе, не замечая друг друга, а восемь дней назад что-то произошло… Скажите, у вас это тоже началось в прошлый четверг?
– Да… Но почему?
– Не знаю.
– Когда вы уезжаете, Ксавье?
– Тот, кто будет меня здесь замещать, приедет в конце недели. В воскресенье я съезжу в Тулон проститься с отцом, а в понедельник или вторник сяду на самолет в Мариньяне. Вот так.
– Ну и прекрасно. Все становится на свои места.
Они смотрят друг на друга. Мари встает, отряхивает прилипший к юбке песок. Ксавье тоже стоит – высокий, намного выше ее. Солнце окунулось в залив. Факелы нефтеочистительных заводов, расположенных по обе стороны залива, – как сигналы бедствия.
У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.
– Поедем, поедем скорее, – говорит Мари.
– Нет! Поезжайте одна… я вернусь пешком.
– Это далеко.
– Мне спешить некуда.
– В самом деле…
– Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?
– Конечно, вы правы.
Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.
– Отпусти меня, слышишь!
Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.
– Не надо, пусти.
В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари…
– Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
– Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.
– Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.
– Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
– Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.
– Нет, Луи.
– Но, послушай, это же глупо!
Он не знает – злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.
Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразу уснет, как тогда.
Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе не могу. Да и вообще – он, точно песок, просыпался сквозь пальцы – и пустота… С самого четверга прямо места себе не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.
Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.
«Жизель – ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.
– Ну, а дальше что? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.
– Все.
– Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, – все так ясно как божий день.