– У тебя не жизнь, а макари,[9] – иногда говорит мне мама. – Что ни захочешь, все есть. Ах! Нынешним рабочим не на что жаловаться. Разве такая жизнь была у твоего бедного отца. День работает, день безработный. Когда ты родилась, у нас не было ни гроша. К счастью, в тридцать шестом нам немного полегчало, ну а потом война, я овдовела, когда тебе было пять лет. Поганая жизнь.
– Думаешь, нам легко?
– Сейчас да. Первые годы твоего замужества, не спорю, было трудновато, но в последнее время Луи неплохо зарабатывает для каменщика, ты живешь как барыня.
После таких разговоров станешь ли рассказывать ей о своем одиночестве, о своих тревогах; а от Луи чуть не каждый вечер несет анисовкой: быть может, он является домой поздно не только из-за работы. Мама лишь плечами пожмет и примется выкладывать рассуждения, подслушанные в бакалейном или мясном магазине:
– Знаешь, мужчине нужна разрядка, в особенности если он вкалывает так, как твой.
Пока мы жили стесненно, Луи просил у меня денег на курево, на пиво, выпить с приятелями. Теперь не просит. Должно быть, оставляет себе заначку от субботней и воскресной халтуры.
Станешь ли рассказывать, что после рождения Ива отношения наши стали совсем прохладными, а сегодня и вовсе пошатнулись.
Такова жизнь. У меня есть занятие – ребятишки, и развлечение есть – телевизор.
Боже ты мой, телевизор! Уже девятый час, а Жан-Жак так мечтал увидеть «Афалию».
Я читала про нее в хрестоматии Жан-Жака. Наверное, по телевизору это красиво.
Она бежит. «Теперь они не успеют поужинать, да и Луи в кои-то веки мог бы посмотреть спектакль.
Мари застает дома полный кавардак. На диване, отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона, Жан-Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешенстве.
– Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш в постель.
Он грозно идет к ней:
– Пришла-таки! Откуда заявилась?
У него вид судьи, и этот важный вид вызывает у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежанья рубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и самодуром!
– Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался.
– Где ты была?
– Гуляла.
– Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал.
– Уж прямо!
Значит, он ничего не понял. Он спал и теперь бесится – ему хочется, чтобы она была под рукой, когда бы ему ни приспичило.
– Мам, а мам, – хнычет Жан-Жак, – папа не разрешает нам смотреть телевизор.
– Почему?
– Потому что так я решил. У нас, как в сумасшедшем доме! Каждый делает, что в голову взбредет. Мадам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно, что я редко бываю дома.
Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тянется выключить его.
– Оставь, Луи. Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее проходят в лицее.
– Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать пораньше.
– Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома.
– Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это не так-то просто!
– Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.
– Это я шляюсь по барам!
– Ладно, замнем для ясности… ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться…
– А в чем мне, собственно, оправдываться?
– Прикажешь объяснить при детях?
Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился – подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.
– Вот видишь, у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное.
– Отстань!
Мари вырывается. Пропасть между ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, более того – безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее дело – ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со времен средневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!
Луи топчется в трясине, в которую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом – излюбленный прием телевизионщиков – перед ее взором возникает загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.
– Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? – спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады.
– Нет, я сыта. Пойду домой.
– Посмотри с нами телевизор.
– Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.
– Я подвезу тебя на машине
– Опять уйдешь из дому, – сухо обрывает Луи.
– Да! А тебе-то что?
– Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы…
– Уже давно слишком поздно.
Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен.
– Не смей носить это платье!
– А что в нем плохого?
– Оно чуть ли не до пупа.
– Сейчас так модно, – обрывает бабушка. – Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?
– Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.
– Ты мне об этом не говорила, – отчитывает ее Луи.
– С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.
– Ни разу не видел его на тебе.
Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки.
– Ну, будем мы есть или нет? – требует Жан-Жак. – Новости дня уже заканчиваются.
Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:
– По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.
– Вот хорошо, – говорит Жан-Жак, первым доев суп.
Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.
Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.
Этот дом перестал быть его домом, эта женщина – его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.
– Мама, – спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, – это ты брала мою книжку?
– Какую книжку?
– «Афалию».
– Да.
– Ты прочла ее?
– Да.
Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.
– Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.
– Что же он вам сказал?
Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
«Они его балуют», – думает Луи.
Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, – он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
– После «Эсфири»… Расин… для барышень из Сен-Сира… Афалия… Иодай… Абнер… Иезавель… Иоас, царь иудейский… Ему тоже было двенадцать лет.
9
Макари – в XIX веке владелец ресторана, расположенного на Лазурном побережье. Ресторан славился своей кухней, в особенности рыбной похлебкой. Выражение «Это Макари» вошло в обиход и стало равнозначным выражению «лучше некуда». (Прим. авт.)