— Кэм, спи, милая, только не вставай, — он уходит в ночную тьму, его снова ждут щит, команда и мир, не знающий покоя, а она спросонья путается в одеяле, и от волнения заходится сердце. — Не провожай меня, пожалуйста.
Он целует её в макушку, и торопится уйти, потому что оставлять её вот так, прямо сейчас, как ножом по венам. Долг и сожаление гложат душу, рвут напополам, Стив знал, что так и будет, это неизбежность, это реальность, и ему страшно смотреть на неё, страшно увидеть в её глазах разочарование, отчуждение и холод. Но Кэм лишь смиренно вздыхает, цепляет его за рукав, задерживая ровно на одну секунду, целует в ответ колючий подбородок и дарит ему крылья:
— Только возвращайся, я буду ждать.
========== 4. ==========
Комментарий к 4.
Каюсь, грешна, очередной поток ванили на ваш суд!
Песенку нашла в фанфику, ну прям няняня каждая строчка в точкуXDD
Kings Of Leon - Closer
На улице давно стемнело, улицы пусты и непривычно тихо. Стив бредёт один, распинывая по дороге камни, ветер сквозняком гуляет под распахнутой курткой и треплет волосы, он идёт не спеша, ведь торопиться больше некуда…
Пройти пешком от Бронкса до Бруклина для суперсолдата не проблема, и пусть дорога займёт уйму времени — не беда. Размеренное движение из точки А в точку Б хоть как-то притупляет глухую тоску, а сидеть в четырёх стенах сейчас, после всего — хуже не придумать.
В маленьком спальном районе на окраине Бронкса время тихих семейных ужинов и вечерних телешоу. Мимо ползут квадраты зажжённых окон, запах остывающих барбекю и домашней сдобы, где-то ещё тренькают велосипедные звонки и смеются дети, которых никак не угомонят в такой поздний час. В самой глубине души, там, куда страшно заглядывать, Стив знал — это всё не про него, и судьба ему бродить бездомным псом мимо чужого счастья, а он, наивный, размечтался. Работа ему — и жена, и мать родная, полупустая квартира — беспросветная конура и плен, а звание — и клеймо, и символ, и ноша, тяжелее которой только само небо.
***
Камилль всю неделю была сама не своя. Этим утром в Штаты прилетали её родители, а она так давно их не видела, и так хотела познакомить их со своим любимым, что с вечера не находила себе места. Она отсчитывала каждую минуту до прилёта, и за час посадки уже была в аэропорту. А Роджерс волновался так, что второе пришествие Красного Черепа во главе Читаури с Альтроном по левому флангу взбудоражило бы его меньше, чем строгий взгляд её отца — ведь он буквально живёт с его единственной дочерью без никаких обязательств. И пусть сейчас это «нормально», и благословения уже давно не в моде, а Камилль лишь фыркала, что кольцо на пальце ничего не решает, Стиву было неловко.
Они — сильные, строгие, закалённые в борьбе. Оба, как единое целое — настоящая команда, Гала и Кристоф Косты, знаменитые в Соковии оппозиционеры, борцы за свободу и гласность. Перед их обличающим взглядом хочется вытянуться по стойке «смирно» или скукожиться до размера эмбриона — вот в кого Камилль такая, прямая, как струна, независимая, преданная своим убеждениям и своим близким до последнего, даже тогда, когда весь мир против них. Или у них менталитет такой, кто их теперь разберёт?
— Вы тот самый Стивен Роджерс? Капитан американской армии? — сухо спросил тогда отец, и, услышав утвердительное «да», лишь головой кивнул.
Стив не заметил на их лицах привычного от других, въевшегося в подкорку восхищения, радости за дочь или элементарного желания общаться, простодушно принимая это за природную сдержанность эмоций. Но Кэм заметно нервничала, смотрела на дно тарелки и изредка бросала настороженные взгляды то на него, то на родителей. Это нервозность передалась и ему, будто они сообщающиеся сосуды — настолько Стив прикипел к своей Камилль, и что-то неумолимое, непоправимое надвигалось, будто небо сгустилось перед грозой.
Неловкие реплики Галы и Кэм о погоде во Вьетнаме осадил надсадный кашель Кристофа, для которого тропический климат Тамки оказался слишком влажным.
— Ты и твои люди разрушили наш дом, сынок. Не уверен, что смогу сидеть с тобой за одним столом.
— Папа, — прошелестела тогда Камилль, и звук её голоса перебился скрипом отодвигаемого стула. Кристоф небрежно бросил на стол салфетку, поднялся, и Роджерс вскочил следом.
— Прошу прощения, сэр. За себя и свою команду, — он тогда не вполне понимал, что делает, не слышал, как взвились два женских голоса, и загремела по столу посуда — огонь Соковии полыхал где-то в грудине, останавливая биение сердца. Огонь, в котором едва не погибла девушка в пламенно-рыжем платье…
Свои и чужие ошибки, просчёты и грехи лежали мёртвым грузом на широких плечах, а чувство вины за тех, кого спасти не успел, липкими холодными лапами обнимало по ночам горло, пока в его ночах не появилась Она. И пусть Международный Суд в тот чёрный, изматывающий день не признал за его командой злого умысла, вина гноилась раной, которую только что вскрыли без ножа.
Первый мститель, символ нации, герой войны посмертно, а в семье самого дорогого человека оказался не нужным.
***
— Стив!
Она догоняет его, за плечо хватает, в одном лёгком платье, растрепанная, дыхание сбито, видно, что плакала, но держится, виду не подаёт. Он глядит на неё беспомощно, будто черты лица запоминает, на сердце выжигает клеймом её образ, потому что он должен её оставить. Не страшно сгинуть под шквалом свинца, когда тебя никто не ждёт, и пусть от этой мысли жжёт под рёбрами — Камилль, его Камилль будет счастлива с кем-нибудь другим.
— Не слушай их! Они знают меня, если я что-то решила, переубеждать меня бесполезно.
— Кэм…
Камилль держит его за руки, цепляется ногтями, пальцами вгрызается в курточную кожу, будто в масло, ладони её горячие, а сама она дрожит от холода. В глазах её — несгибаемая воля и решимость, не в пример знаменитому упрямству Роджерса родом из подворотен Бруклина, которое сейчас, в самой важной битве в жизни, дало сбой. Он отступил, оставил позиции и выбросил белые флаги, вместо того, чтобы убедить их, что сделает для её счастья всё…
— Милая, уже поздно, иди домой, — он кутает её в свою кожанку, торопливо скинутую, обнимает покрепче, хочет увести назад, а она рыбкой выскальзывает, выворачивается, снова в глаза смотрит, а ему больно смотреть в ответ.
— Я давно всё решила.
— Кэм, так нельзя. Мы не должны были… — всё решать так поспешно, так далеко заводить. Действительно, каков же осёл, ведь она не сирота, мог бы и как положено… Как было положено… — Они — твоя семья.
— А ты мужчина, с которым я хочу прожить жизнь. Их депортировали, а мне едва восемнадцать исполнилось тогда. Я прожила без них шесть лет, уже как-то привыкла всё сама решать! — взрывается Кэм, видно, что таит на них обиду, на их запоздалую заботу и слишком пристальное внимание, но всё же любит, и рваться напополам ей невозможно больно. — Они смирятся, вот увидишь. В конце концов, мне уже двадцать пять.
— А мне девяносто шесть, и на правах старшего говорю тебе, иди домой. Неужели пожилой ветеран не заслуживает немножко уважения? — Стив давит улыбку, целует её в макушку, а у самого горло прихватывает болью, и слова, будто острые ножи, прорезают гортань.
Как много бы он отдал, чтобы снова увидеть своих стариков, так рано ушедших из жизни, и отнимать это недолгое счастье у Камилль жестоко. Они стоят молча, долго, вслушиваясь в бормотание телевизора у чужих распахнутых окон, Кэм жмётся к нему, туда, где гулко заходится сердце, а Стив дышит глубоко и считает про себя — тысяча один, тысяча два, тысяча три — затяжной прыжок с парашютом. Купол не раскрылся, в уголках глаз жжёт, и он смотрит в небо, высоко поднимая голову, чтобы не расклеиться окончательно.