— Я позвоню тебе завтра, хорошо? — он бездарно, отчаянно врёт, отнимая её руки от своей груди. Стив целует в лоб и спешит прочь, потому что знает — не позвонит, и завтра же выпросит себе задание где-нибудь в кромешном аду, как можно дальше отсюда, где ловит лишь спутниковая связь, и не будет соблазна набрать её номер. И всё забудется, выбьется из головы, затопчется, затрётся временем, но прежним капитан Роджерс уже не станет.
— Ты забыл, — она нагоняет его, набрасывает ему на плечи забытую им вещь. — Замёрзнешь.
Стив хочет повернуться и не может, застыл как каменный, а её руки, любимые, заботливые, так и лежат на его плечах, раскаляют, плавят мышцы и кости перемалывают в прах, ещё секунда промедления — и провал. Он делает один шаг прочь, и второй и ещё один, и знает — она стоит позади одна, тонкая на ветру, смотрит ему в спину и добивает контрольным в голову:
— Я люблю тебя, слышишь? Всё будет хорошо.
***
Мать стояла за её спиной, пока Камилль спешно закидывала вещи в сумку.
— Я хотела для тебя лучшей судьбы. С ним не будет покоя. — Гала сухая, скуластая и сильная, как прочная ветка дерева, выше дочери почти на голову (и в кого Камилль такая кроха? В бабку, наверное), стоит позади непробиваемой преградой. Не кричит, не ругается, знает, какая её дочь вспыльчивая, насколько горячная, а уж в этом она вся в отца.
— А у тебя с отцом был покой? — Кэм выпрямилась, напротив встала, и руки упёрла в бока. — Он всю жизнь в самое пекло суётся, головы своей не жалеет, а ты всегда за ним, до самого конца. Даже когда вас выслали, и лишили гражданства, и меня лишили! Ты ушла за ним, и со мной ты не осталась, — слова дочери звучат для неё укором, материнскую боль бередят, но для Кэм всё вышло как вышло, и детские обиды давно отпущены, и лишь благодарность осталась за всё, что они дали ей, за то, что они научили её жить и думать своей головой, — Разве ты пожалела?
Взгляд матери давно посыпан седым пеплом пережитого, и морщины на лице вьются узорами больше, чем положено в её года, но Гала молчала, и молчание её было красноречивее слов. Она не пожалела ни об одном в своей жизни решении.
— Я прожила свою жизнь. Для тебя ещё всё может сложиться иначе. Не повторяй мою судьбу.
— Другой жизни я не видела, мама. И не хочу по-другому, — Камилль вжикнула молнией на сумке и забросила её себе на плечо. Внизу давно стояло такси, дикая роскошь для положения беженки на пособии, но топать пешком до метро не было никаких сил. Беспомощная злоба бурлила, томилась на медленном огне, и время нещадно хлестало по пяткам. Ей казалось — она опаздывает, безнадежно опаздывает…
Гала остановила её за руку у самого порога, вздохнула, будто тяжесть с плеч скинула, взяла её лицо в ладони, словно воды зачерпнула, и поцеловала в лоб. В глазах её блеснула влага, и Кэм всё поняла. Её благословили. Её отпустили.
***
Камилль сидит на крыльце у парадной, прямо на пыльных ступеньках, что-то чиркает в потрёпанном блокноте. Наверняка наброски делает, как он её учил, мол, рисуй, что видишь. Роджерс только-только подал рапорт о переводе, получил скептичное «как только, так сразу» в ответ, а её увидев, застыл посреди улицы. Прохожие плечами задевают, обходят, просят посторониться вежливо и не очень, а он всё стоит и ни с места. А вдруг задумался и домом ошибся, и районом, и городом тоже? И завели его ноги туда, куда сердце тянется, к той, о ком душа ноет не переставая.
Она ни разу не была в его полупустой берлоге, лишь адрес знала наизусть, как неотъемлемую часть его. Как знала имя, фамилию, возраст и номер телефона, и надо же, нашла, не заблудилась в чужом городе всё ещё чужой для неё страны! А он не звал её к себе, прятал своё счастье от посторонних глаз, прятался сам в маленьком доме на тихой окраине Бронкса, выпадал из реальности, жил, жизнь чувствовал, и на вопросы команды, на ухмылки и шутливые подозрения стойко молчал, будто спугнуть боялся.
Стив бросается через улицу, едва под машину не попадает, и, оглушённый дребезжащим воем клаксонов и собственными мыслями, думает едва ли не вслух, негодует, злится — да как она вообще здесь оказалась, толком города не зная? Как долго она здесь сидит, совсем одна? Такая хрупкая, беззащитная, да любой патрульный, не разбираясь, скрутил бы её и запер за решёткой до выяснения, как бездомную, а он бы и знать не знал! А уж про местную шпану и думать не хочется. Идёт и сам себя накручивает, тихо закипает, сочиняет про себя манифесты к её благоразумию и здравому смыслу, свирепеет и сердится с каждым шагом к парадной не то на неё, не то на себя, дурака…
— Ты трубку не брал. Вот я и приехала, — отвечает Кэм на невысказанный, захлебнувшийся в лёгких вопрос, и ему стыдно делается, до горечи на языке, и по лбу захотелось себе треснуть, что упрямо жал «сбросить вызов» вместо «ответить». Думал, разобидится, забудет, выбросит его из головы, будто всё ещё не верил, что она к нему намертво душой припаяна, и что слова её в тот вечер ему не послышались.
— А это что? — он кивает на дорожную сумку, сиротливо брошенную у перил, а под рёбрами холодно от догадок.
— Я насовсем. Родители поживут немного в Бронксе, а потом уедут со Вторым добровольческим отрядом в Соковию. Восстанавливать, что осталось, — Камилль лишь плечами пожимает, такая спокойная, усталая, опустошённая, будто отозлилась своё, отнервничалась, пока боролась с родными, пока мучила безмолвный телефонный аппарат два долгих дня. Смотрит куда-то в суетливый переулок, глаза свои карамельные прищуривает, будто интересное что-то увидела. Карандаш грызёт, и не представляет даже, какое пламя бушует сейчас у него в душе так, что жарко становится, будто на дворе июль, а не промозглая осень, хоть куртку скидывай, и дыхание на собачье срывается.
— Я же говорю, нет им покоя. Сумасшедшие они. Кстати, мама просила тебе передать, чтобы глаз с меня не спускал. Отец молчит пока, но он упрямый до ужаса, совсем как ты, — ответить Стиву нечего, только глазами хлопать. — Ты против?
Он, не помнил, как сгрёб её в охапку, как долго стоял с ней на улице, прижимая к себе так крепко, как могут выдержать её хрупкие рёбра. А на улице холодно, и дождь ледяной накрапывает, шуршит по асфальту, по козырькам бьётся, и как чудно пахнут её волосы ванилью и льняным маслом для художественных работ. Жертв принесено достаточно, и этот порочный круг давно пора разорвать. Пора уступить себе и жить, не оглядываясь, любить, дышать, наконец, жить для себя, ведь его ждут. По-прежнему ждут.
— Стив. Ты меня задушишь, — Кэм выворачивается, пытается выбраться из стальных тисков объятий, а ему отпускать её не хочется. Больше ни на дюйм не хочется, — Слушай, я есть хочу, и дождь идёт, может, пойдём уже внутрь? Или ты от меня там свою напарницу прячешь? — она хитро прищуривается, а он смеётся, потому что её шутливые подозрения совершенно невозможны, берет её вещи и открывает ей двери, как последний джентльмен, пропуская вперёд.