– Ты со мной осторожнее, Смык! Туберкулёз у меня в открытой форме. Даже вот «до звонка» отпустили… Видно, заразиться боятся, а, может, подстраховались: всё равно скоро помру, так уж лучше не у них, в тюрьме, а то ещё, чего доброго, взыскание за жмура получишь!
– Да, не блажи ты, Женя! – воскликнул Санька. – Я закалённый, ко мне теперь, кроме желтухи, ничего не прилипнет!
– Почему желтухи? – поинтересовался Ганза. – По-моему, тубик заразней!
– Потому, Ганза, что пью я много, – отвечал Санька, – а гепатит на слабую печень клюёт, как, – помнишь – рыба на опарышей?
– Если я что-то и помню, то рыбалку на Быках – в первую очередь! – заулыбался большим беззубым ртом до боли знакомый Саньке человек, страшно измождённый, с неизгладимой тоской в необыкновенно живых серо-зелёных глазах. Мама Нина, было, отважилась посидеть с ними на кухне, но надолго её не хватило, и она, пожелав Ганзе поскорее поправиться, ретировалась к себе в спальню, где скоро и задремала, сморённая валерианой и сонными таблетками, которыми угостил её тоже страдающий бессонницей сын.
– Очнись, Ганза, ведь тубик нынче лечится! – настаивал в очередной раз Санька.
– Мой – нет, – отрицал, как казалось Саньке, очевидное Ганза. – Он лишь залечивается, и то ненадолго. Я уже однажды был у Духонина, да как-то сумели откачать. Видно, ещё за жизнь цеплялся. А во второй раз мне уже не пережить: слишком слабый. Я ведь, Смыка, не поверишь, как балерина нынче вешу. Чуть за сорок кило… А когда-то весил за восемьдесят!
– Да, вижу я, Женя! – с отчаянным надрывом восклицал Санька. – Как же они с тобой так, а? За это их самих сажать надо!
– Да, брось ты, Смыка, – устало махнул рукой Ганза. – Сам я виноват.
– Это как? – не поверил Санька. – Сам себя заразил что ли?
– Вот именно, что сам, – равнодушно отвечал Ганза. – Решил на недельку в санчасть залечь, ну, и нитками себя заразил. А нитки с тубиком оказались.
– Поясни, Ганза! – потребовал Санька.
– Понимаешь, на зоне давно такую отмазку от работ придумали, – повествовал неспешно Ганза. – Берёшь, значит, нитку, пропускаешь её через зубы, а на них микробов больше, чем в заднице. Ну, и потом делаешь себе рану, допустим, на руке – и нитку эту микробную туда суёшь. Сепсис, температура, санчать! А тут ни времени, ни нитки не было, я и взял эту нитку у одного хмыря. Кто же знал, что он туберкулёзный? Кормили плохо, организм ослаблен, сыро, холодно – словом, для тубика – полный кайф! Он из меня за год сделал полного доходягу – ветром шатает.
– Ганза, но ведь здесь не зона! – не сдавался Санька. – Одевайся теплее, жри от пуза, коли антибиотики, капельницы пусть ставят. Я тебя в бане буду парить, мы всю эту гниль из тебя выгоним!
– Поздно, Санька, – грустно отвечал Ганза. – Спасибо, конечно. В баню мы сходим, только я парилки уже не выдержу, там и окочурюсь. А от антибиотиков у меня уже все кишки пустые, то есть не переваривают ни хрена. Можно даже не есть. Во-первых, тошнит, а во-вторых, травлюсь я от еды, как ленинградский блокадник. Они разговаривали ещё больше часа, а потом стали выпивать. И странное дело, от водки Ганза порозовел и даже как будто покруглел лицом и всё рассказывал, рассказывал… о Севере, о стылых бараках, о глупых залётах на длинные сроки и удивительных пересмотрах казалось бы безнадёжных дел, об удачных побегах и жестоких шмонах с избиениями, о стукачах, петухах и опущенных, о буграх и авторитетах, о мутных этапах и неожиданной лафе на пересылке. К полуночи румянец на щеках у Ганзы исчез, взгляд его потускнел, и он, кое-как справляясь с охватившим сразу всё тело ознобом, быстро засобирался домой.
– Давай, провожу? – испуганно предложил Санька, но Ганза наотрез отказался, словно Санька мог по дороге узнать о нём нечто такое, от чего бы вчерашнему сидельцу было впоследствии ужасно стыдно. Санька неопределённо пожал плечами и послушно распахнул перед другом дверь на площадку.
– Позвони завтра, Ганза, – уже уставшим голосом попросил Санька. – Я тебе обещаю, ты меня знаешь, мы что-нибудь обязательно придумаем. Ганза согласно кивнул и характерно зашаркал по ступеням сползающими с ног дотюремными башмаками. Ганза не позвонил ни через день, ни через два, а через неделю Санька узнал, что Женьку Гонзова увезли на «скорой» с обильным кровотечением. А потом он увидел его согбенную мать, закутанную в чёрную шаль, и говорить с ней о сыне просто не решился. «А зачем? – спрашивал он себя, словно оправдываясь. – Я и сам обо всём прекрасно догадываюсь. К чему мучить несчастную старушку, заставляя её переживать всё заново? И разве смогу я ей хоть что-нибудь вернуть? А вот сам я его, возможно, ещё и встречу… ну, на том высоком навесе, куда ведёт крутая деревянная лестница. А сейчас надо набраться терпения и просто ждать и жить.