– Чекисты, Вань! – пыталась поправить Ивана уже доверчиво прижимавшаяся к его плечу Маша.
– Вот-вот, – не спорил Иван, – они – сердешные! Лермонтов называл их «голубыми мундирами», а Белый… так просто «голубыми». Думаю, не случайно нынче это просто мужики нетрадиционной ориентации. Вот они и к Жорке Гессу нетрадиционно принюхивались, к анекдотам его. Все только смеялись, а этим мерещилось, что его Чапай на всю систему замахивается! И знаешь, я, несмотря ни на что, был тогда искренне рад, что Чапай эту систему победил!
– Странно, что немец такие анекдоты рассказывал! – определённо засомневалась Мария. – Логичнее было бы про Гитлера с Черчилем или хотя бы про Штирлица…
– Знаешь, Маша, был бы немцем, – убеждённо проговорил Иван, – на такую авантюру всех нас не подбил бы и сам бы не погиб. Думаю, что он просто обрусел или, как это по-научному, утратил национальную идентичность! А на войне это со многими происходит. Я недавно «Они сражались за Родину» Бондарчука пересматривал. Там старшина – Лапиков его ещё играет – Александром Македонским всем нам, воякам, на века нацию оформил: « А у него, Македонского, – сказал он бойцам, когда те, малообразованные, национальностью этого грека поинтересовались, – своя нация была!».
– Как у животных! – весело согласилась Мария. – У них у всех «своя нация» без разбора: кошка – собака, курица – утка, черепаха – змея… Я только, пожалуй, с рыбами дела не имела да с ракообразными, а остальных приносили кого с чем: попугая – с бельмом, лягушку агу – со сломанной лапкой, корову – с ушибленным выменем, лошадь – с десятком пчелиных укусов. И все одинаково ждали помощи и потом были одинаково благодарны. И никто не искал преимущества друг перед другом. Ты знаешь, Ваня, почему я в ветеринарный стала поступать?
– Видимо, зверей любила и вообще – всё живое? – без особого убеждения предположил Иван.
– Любила, конечно. А кто не любит? – больше самоё себя спросила Мария. – Нет, всё решилось после любопытной повести одного американца. В ней животные Земли, измученные людской жестокостью и вообще повальной глупостью, решили захватить власть на планете, тем самым предотвратив её неминуемую гибель. Была кровопролитная война с переменным успехом, но животные, благодаря гораздо большему опыту и терпению, победили. А, победив, так перенаправили вектор развития цивилизации, что на Земле вновь зазеленели леса, посвежели реки и озёра, возродились многие, казалось бы, навсегда утраченные виды, в том числе и самих людей, и даже изменился состав воздуха. Надышавшись им, люди уничтожили всё, какое только было на Земле, оружие, и все свои силы и средства бросили на развитие науки и искусства. И очень скоро они достигли звёзд и влились во вселенскую конфедерацию всего живого. Фантастика, конечно, но очень жизненная, потому что нынешний человек разумный обречён на самоуничтожение. А вместе с собой любимым он уничтожит и всё живущее на планете Земля. А, может, и не только на ней. Поэтому я решила помогать сохранению этой жизни, которую, в сущности, мы совсем ещё не знаем…
Глава четвёртая
Чтобы быть совсем кратким и предельно точным, Иван, может быть, и признался бы какому-нибудь очень близкому другу, что их отношения с Машей никак не развивались в принципе, потому что просто не начинались, а были всегда. Но такого друга близ контуженного, «сосланного» в запас гвардии-майора появиться уже не могло, ибо Афган поднял планку дружбы на такую высоту, до которой суетящимся окрест штатским мужчинам подниматься было не досуг. Поэтому Иван жил без признаний и откровений, а когда становилось знобко от накопившихся неопределённостей, пристально смотрел на себя в зеркало или клал ладонь на то место, где у него до войны был затылок. За тонкой нержавеющей пластиной привычно работал его мозг, посылая сигналы, в том числе, и дальним мирам, о которых ему грезилось в детстве. Пластина ощущалась заметно теплей, чем волосы вокруг, и он, опасаясь за перегрев, на время прекращал строить планы на будущее, погружаясь в энергосберегающие воспоминания. Так, он в очередной раз смаковал своё воспоминание о знакомстве с Машей, невольно остановившись на её немецком происхождении и особом отношении к войне и, видимо, вообще к насилию надо всем живым. Это подтверждало и приятное воспоминание о фотографиях кота Емельяна, которого Маша любила не меньше, чем раненного на войне брата. Впрочем, о брате Иван старался долго не думать, чтобы не перегревать пластину. А зачем? К примеру, за него не стал бы ходатайствовать ни немецкий канцлер, ни японский премьер, а заботы своего президента хватило только на титановую пластину вместо затылка: ни больше – ни меньше. А потом его неожиданно стала тревожить затянувшаяся пауза между приступами эпилепсии: он вдруг понял, что совершенно забыл и сам последний приступ, и хотя бы приблизительную дату его минувшего «посещения». А, может, это всё из-за Маши? – вспыхнула новая надежда. – Ну, из-за добрых, позитивных эмоций, которые после войны к нему так и не приходили! А тут всё сразу как-то разомкнулось и потекло в мир легко и свободно. И думается, и дышится, и шагается совсем не так, как до этого случайного захода в редакцию «Курьера». И очень-очень странно, почему это мы, не сговариваясь, поступили так одинаково: она не стала дачу продавать, а я – покупать? Или она, действительно, всерьёз признала нашу сделку свершившейся? И я теперь спокойно могу ездить к ней на дачу, копаться там к своему удовольствию и её пользе и… Иван почувствовал, что краснеет, и пластина явно пошла на перегрев. Когда ему кое-как удалось отключиться от воспоминаний, забулькал телефон. Ещё не сняв трубку, он невольно представил Машину улыбку и вместо обычного «Да» или, как он иногда прикалывался, «У аппарата!», приготовился сразу спросить о настрое кота Емельяна съездить развеяться на дачу. Но вместо тёплого Машиного чей-то экзальтированный, отстранённый ото всего мирского голос предложил ему неземные страсти сразу на сотне каналов нового, самого продвинутого в Городе сетевого оператора. «Надо мне, пожалуй, с любовью несколько притормозить, – сказал он себе вслух, – и для начала перевести наши отношения в спокойное компанейское русло. Был разговор насчёт дачи? Был. Я обещал подумать – прикинуть? Обещал. Посмотреть всё на месте собирались? Собирались. Вот и лады. С этого и начнём, помолившись». И он, трижды перекрестив лоб на Казанскую, вновь сел к телефону. На его «Алё!» Маша ответила «Слушаю, Иван!» и… отключилась. Он набрал её вновь, но по-прежнему шли короткие. Через десять, а потом и двадцать минут – то же самое. Наконец, ещё через час она позвонила сама. Оказалось, что Машу набрал её немецкий брат, и автоматически произошло их разъединение.