– Что же ты бельишко-то не меняешь? – выдохнул Иван толстяку прямо в порезанное стеклом лицо и тут же и в самом деле ощутил кисловатый запах давно не мытого тела. – Вот, блин, животное! И тут же невольно смекнул, что зарежь он его сейчас куском стекла, и можно не прятаться. Доказать, что он преследовал серийного убийцу и вынужден был обороняться в чрезвычайных обстоятельствах всем, что случайно оказалось под рукой, особого труда не составит, ибо это устроит абсолютно всех, скорее всего – даже родственников убийцы. «Всех да не всех! – как будто нагло хохотнул некто из угла веранды и по-клушински криво улыбнулся. – Ты всех-то за дураков не держи! Не все же мы тут контуженные, как…» Но, не дослушав тающей в пространстве фразы, Иван сильно ударил окровавленного толстяка коленом в пах. Затем, заведя упавшему на колени мужику руки за спину, он туго перетянул вялые кисти поясным ремнём. Перед тем, как набрать припасённый заранее номер местного отделения милиции, Иван сухо пригрозил связанному подвешиванием на дыбу, чем неожиданно быстро лишил его остатков воли и заставил признаться на диктофон сразу в обоих убийствах.
– Зачем? – спросил он напоследок только что облегчившего совесть и бессильно привалившегося к стене мужика. Тот, с минуту беспокойно поёрзав по битому стеклу, неопределённо пожал плечами:
– Да, отец – педераст меня ещё в детстве совратил, а в молодости бабы – наоборот, как назло, не давали. Я и не женился до сих пор потому, что всех их ненавидел, особенно красивых. А неделю назад случайно вышло. Зря она в такую рань на пруду разделась. Кругом пусто, ни души, вот и перемкнуло в башке! Короче, глаза боятся, а руки делают…Потом двое суток здесь провалялся. Стал вспоминать – что да как? А когда вспомнил, ещё на двое суток отрубился. Может, и в психушку ещё закатают?
– Я тогда тебя и в психушке достану! – пообещал Иван и для убедительности сделал вид, что хочет по восточному обычаю отрезать мужику уши. Тот мелко задрожал, пошёл красными пятнами и обмочился прямо на замусоренный пол. Ивану стало его жалко…
Далее всё прошло относительно гладко. И оперативники, и следователь лишних вопросов не задавали, занявшись главным образом заполнением бумаг, которых, надо полагать, давно ждали наверху. Только начальник РОВД да местный прокурор оставили в душе Ивана какой-то неприятный липкий осадок. Словно отставной офицер не только ни помог им ликвидировать самый крутой в районе висяк, а наоборот – завесил ждущие их не за горами полковничьи погоны этакой непроницаемой шторкой невнятности, из-за которой, как из ниппеля, не дождёшься теперь ни одного ощутимого дуновения.
С Николаем удалось потолковать лишь через несколько дней, после всех допросов и очных ставок. Пришлось к тому же просить прощения у старого Михалыча, которому Иваном был обещан полный покой, а вместо этого старика буквально затаскали по инстанциям, как главного свидетеля. Впрочем, извинений он слушать не стал, заметив Ивану, что и сказал «про убивца» только ему, потому что прежде «никому из эфтих жучар ни на волосок не верил».
– У их в башке только одни звёздочки да откаты, – зло сплюнул он на сторону и налил себе и Ивану из оплетённой липовым лыком бутыли. – Прошлогодняя медовка, добрая! Давай твою Машу помянем, значит. Всё ты правильно, солдат, сделал. Я боялся, убьёшь ты его. Но, молоток, паря, сдержался! Правильно. И они выпили со стариком сначала по одной, а потом ещё и ещё. На прощанье захмелевший Михалыч нацедил Ивану трёхлитровую банку своей крепкой, уже утратившей лишнюю сладость медовухи, обнял его и, перекрестив, отпустил с Богом в Машин садовый дом, который Иван решил выкупить у товарищества. Просить о чём-либо господ Рауш из Германии он счёл для себя унизительным.