– Хорошо, Николай, я подумаю, – покладисто склонил голову Иван, – да и поговорить кое с кем, действительно, не помешает. Видно, рано я погоны снял, а война может считаться законченной только тогда, когда захоронен последний павший. А меня ещё и не убили…
– Типун тебе на язык, Ваня! – болезненно отмахнулся Николай, словно только что увидел дурной на пятницу сон.
Глава двенадцатая
Вечером над притихшими дачами сначала осторожно проступили, а затем и ошеломляюще заиграли бессчётные мириады звёзд. Даже воздух от них заблестел, как от распылённой окрест золотой пыли.
– Ты глянь, Емель, по сторонам, сплошной прииск кругом! – восхищённо воскликнул Иван, когда кот пришёл к нему отпрашиваться на ночную охоту. – Идите вон с Мальвой, только осторожно, прошу вас, а то не ровён час… Короче, страхуйте друг дружку, как истребители: ведущий и ведомый. Кот благодарно мяукнул и бесшумно скользнул к калитке. В это время с ближней сосны едва слышно взялась за своё кукушка. Казалось, что так необычно, словно в волшебной сказке, звучать может лишь сам золотой воздух, его задевающие друг друга крохотные дисперсы. А потому спрашивать по обычаю, сколько ему ещё осталось, Иван не решился:
– Сколько ни есть, все – мои! – сказал он вслух некому упрямому визави, который, увязавшись за ним ещё с времён ранения и тяжёлой контузии, после появления Маши до поры оставил его в покое. И вот опять завибрировал в пространстве этот неприятный тембр. Иван прошёл на кухню и включил настольную лампу. С некоторых пор он ввёл себе в привычку – подробно записывать краткий отчёт о произошедшем за день. И не просто записывать, но и анализировать всё, в том числе и с позиций этого второго, который то и дело проклёвывался в его сознании, где-то там, за цинковой пластиной. Думать долго не пришлось, мысли о минувшем дне уже давно вызрели и легко отражались на бумаге. От неожиданности и удивления он даже стихи своего знакомого поэта Юры Бекишева вспомнил:
И удивился, что легки
Дни и его преображенья –
вся жизнь плыла по дну реки
и не имела отраженья.
Как ни странно, но отчего-то история с охотниками уже не впервые воскрешала в Ивановой памяти лик незабвенного университетского приятеля Лёвы Клушина.
– Да, он вроде и не охотился? – пытался возражать визави.
– Это смотря что разуметь под охотой!, – ехидствуя, не соглашался Иван. – Клушин в аккурат такой же охотник, как шолоховский Македонский – полководец: пришёл – увидел – наследил.
Визави, конечно, ещё что-то там пыжился и нервно кашлял, но стопроцентных резонов опровергать уже не мог. Добавил лишь с укоризной: – Ведь ты сам говорил, что он – клептоман. А значит – больной. Суд бы его оправдал.
– Да, определил бы в психушку, в дом скорби, как считали в старину. Ты полагаешь, это лучше, чем чистый срок?
– Не знаю, не сидел, – честно признался визави.
– Зато воевал вместе со мной и должен…
– Стоп! – зло рявкнул визави. – Ты, однако, забыл, что я тебе ничего не должен! И если ты живой до сих пор…
– Молчу-молчу, – потупился Иван и вывел в своём дневнике большой вопросительный знак. Потом, немного подумав, добавил ещё и восклицательный. В это время под полом заёрзала мышь, и Иван стал злиться на Емельяна, который, как все русские лю… (он едва не сказал про кота «люди») думает, прежде всего, про звёзды над головой и лишь потом… иногда про то, что под ногами.
– Емельян, Мальва, чёрт вас, дери! – заорал он в открытую форточку. – Бросайте ваш лес и живо в подпол! Чтоб к утру подо мной – ни одного шороха! И ни писка! На утреннем разводе проверю! Отложив дневник, Иван отравился к поросёнку Бориске, у которого весь день был плохой аппетит.
Тот, услышав скрип дощатой дверки, тут же встрепенулся и вперил в вошедшего хозяина оба своих жёлтых глаза. Иван присел на одно колено и стал чесать ему сначала за ухом, а потом аккуратно от шеи к пятачку. Поросёнок мелко захрюкал и задремал, потому что кормёжки ему, как всегда, было задано впрок, и он научился у хозяина не съедать всё сразу. Куры к этому, не позднему ещё часу досматривали уже десятые сны, и из сарая напротив, где они дремотно возились на насесте, едва доносилось одно лишь петушиное ворчанье, этакая странная смесь кошачьего шипа и собачьего скуления. Иван, не желая тревожить куриц, осторожно обошёл таки сарай вокруг, внимательно высматривая под косым фонарным светом характерные следы хорька, лисицы или иной какой охочей до свежей курятины лесной живности. Но ни следов, ни тем более попыток проникновения под птичник, к своему успокоению, не обнаружил. Где-то за чёрным лесом тяжело застучал на стыках пролётный товарняк и, коротко просигналив полустанку, стал быстро истаивать на Севере, под крупной синей звездой. И Иван вдруг вспомнил, как ещё совсем недавно они с Машей смотрели на эту сосущую синь с опушки и о чём-то легко и свободно говорили и говорили друг другу. Но вот о чём, он вспомнить уже не мог, как ни старался.