Кстати — а чего они его притащили? Вообще-то, насколько я знаю, памятник устанавливают не сразу, а через несколько месяцев после похорон. Чтобы сгнил гроб и земля осела. Впрочем, возможно я и ошибаюсь. Нет у меня опыта в могильных делах.
Я на могиле жены и дочки не был несколько лет. Трусость? Нет, скорее — самосохранение. Я не уверен, что на их могиле не вышибу себе мозги. Не могу видеть их лица на памятнике. Живые, смеющиеся, такие родные лица.
Впрочем, их там нет, моих любимых. Они во мне. В моем сердце, в моем мозгу. А там…там просто оболочки, в которых нет души. И мне ужасно хочется, чтобы загробный мир и правда существовал. Ведь тогда я смогу с ними встретиться…
Катафалк подъехал в половине первого. Опоздал на полчаса. В нем не было никого, кроме угрюмых парней, явно работников похоронного агентства, и распорядителя похорон, юриста, которого Сазонов нанял, чтобы тот проследил за всеми процедурами. Мать Надина умерла полтора года назад — рак. За месяц сгорела. Так что никому о похоронах не сообщили. Наверное у Нади была какая-то родня, но ни я, ни Сазонов о ней не знали, потому сообщить о смерти их родственницы никому не могли.
Да и зачем? Что им Надя? Наследство? Что у нее есть, чтобы родня активно возбудилась по поводу наследства? Квартирка в Ленинском районе? «Старый фонд», построена еще пленными немцами. Вещички, кое-какие украшения, что я ей дарил — все осталось в моей квартире, в которую я со времени нападения на меня на шоссе ни разу даже не попробовал войти — по понятным причинам. Когда-нибудь, возможно, я все-таки туда вернусь. Но не сегодня, не сейчас. А может и никогда не вернусь. Вскроют квартиру чужие люди, выкинут наши фотографии, наши вещи — что получше возьмут себе, остальное, как и фото — на помойку.
Гроб с телом Нади поставили на табуреты возле могилы и отошли в сторону, повинуясь жесту юриста. Прощаться с моей женщиной было некому. И уходит она в иной мир среди грубых, равнодушных мужиков. И виноват в этом я. Косвенно виноват, конечно — не я же ее убил. Но виноват. И ничего с этим не поделаешь.
Я поднялся со скамеечки возле одной из могил, и заковылял к гробу. Я старался изобразить все так, будто какой-то старик заинтересовался чьими-то похоронами и решил подойти — совершенно случайно. Нет, я не обольщался в том, что меня, де, невозможно узнать. Узнают. Но какое-то время мне это даст — время, чтобы уйти. Или — чтобы принять решение.
Снайперов я не боялся — здесь нет высотных зданий, негде засесть снайперу. А все возможные места, где можно стрелять с земли я обошел, осмотрел. Бугор, он и есть бугор — все, как на ладони.
Бледное лицо, накрашенные губы. Хотели сделать так, чтобы Надя выглядела как живая. Свои деньги они отработали.
На лбу бумажка с молитвой. Я не атеист, и не воцерковленный, я вообще непонятно кто. То ли верю, то ли не верю. Но даже если бы я не верил — пусть будет, хуже-то не будет. Хуже уже некуда. Прах и тлен.
Я наклонился над телом, дотронулся до руки Нади и едва не вздрогнул от холода. Ее рука была ледяной, и странно, если бы было иначе. Сердце сжалось от боли, защемило, и глаза заволокло влагой. Все. Теперь — все!
— Опускайте! — скомандовал распорядитель, и сотрудники агентства взялись за ремни. Глухо застучал молоток. Гроб тихо ушел в прохладное зево могилы, а я поднял горсть земли и бросил ее на крышку. Все. Долг исполнен. Теперь надо уйти живым.
Я повернулся, и оценил ситуацию: отход был перекрыт «рабочими». Они уже не прятались под своими личинами — стояли, держа в руках пистолеты, расслабленно, но готовые взорваться фонтаном движений и пуль.
Из «Волги» вылезли пятеро.
Из «БМВ»…да, это они. Трое моих бывших друзей, и с ними вместе два человека, одного из которых я знал — Сергачев. Пока четверо держали меня на мушке, мои друзья подходили ко мне шаг за шагом, и я с тоской вглядывался в их лица. Сколько вместе пережито! Сколько раз плечом к плечу я с ними сражался против всего мира! И вот…
Как так вышло? Почему? Деньги? Страх?