— Сейчас я ем хреновый пудинг.
Ему это не показалось смешным.
— Но почему ты обратился именно ко мне? — спросил я.
— Не только к тебе. Я прошу об этом всех, кого только можно. Но не просить же Сэлинджера твиттернуть пару строк.
— Сэлинджер умер.
— Оно и не удивительно.
Он снова погрузился в мрачное молчание, а через какое-то время спросил, использую ли я интернет.
«Использовать интернет» — ну как было не любить Мертона, настолько оторванного от всей этой сраной жизни!
— Немного.
— Имеешь свой блок?
— В смысле — блог? Нет, не имею.
— Но ты читаешь другие блоки?
— Блоги. Читаю иногда.
— Блоги — это конец всему, — сказал он.
В устах Мертона это слово звучало так же неестественно, как прозвучали бы в устах архиепископа Кентерберийского рассуждения о танцевальном фитнесе. Я хотел сказать, что блоги уже не так актуальны, а если ты хочешь на что-то свалить вину, вали ее на все эти myBlank, shitFace, или как их там еще, которые поощряют «нечитающую публику» писать в Сети все, что взбредет в башку. Но я промолчал, дабы не прерывать Мертона, который в кои-то веки разговорился.
— Поясни свою мысль, — сказал я.
Он обвел взглядом тесный ресторанчик так, будто увидел его впервые.
— Что тут пояснить? Романы уходят в прошлое не потому, что их никто больше не может писать, а потому, что их никто не может читать. Это же совсем другой подход к языку. Загляни в интернет, и все, что ты там найдешь, будет… — Он запнулся в поисках нужного слова.
Я предложил «фырканье». Мой любимый термин в данном случае. Он напоминал о вздорных стариках, вечно недовольных всем и вся. Правда, теперь фыркали в Сети большей частью молодые люди.
Это слово Мертону понравилось, насколько ему вообще что-нибудь могло понравиться в его нынешнем состоянии.
— Писатель ищет свой путь к цели в процессе работы, — сказал он.
Я согласно кивнул. Чем еще, как не этими поисками, я был занят по сей день? Однако он обращался не ко мне, а в пространство, к чему-то незримому.
— А нынешние блоггеры знают заранее, что хотят сказать, — продолжил он. — Они делают категорические заявления — и это все, для чего им требуются слова. Мои дети все время спрашивают, что я имею в виду, говоря то или это. Они хотят, чтобы все было разжевано и положено им в рот. Просят меня рассказать сюжеты книг, которые я издаю. О чем они, па? Объясни в нескольких словах, и тогда нам не придется эти книги читать. А у меня не получаются такие объяснения. О чем, например, «Преступление и наказание»?
— О преступлении и наказании, надо полагать.
Он не оценил мой сарказм:
— Так ты считаешь, что они правы, задавая такие вопросы?
По-твоему, роман вполне можно загнать в рамки синопсиса?
— Ты прекрасно знаешь, что я так не считаю.
— У тебя есть дети? Я что-то не припомню.
— Нет.
— В этом тебе повезло. Ты не видишь изо дня в день, какими неучами они растут. Мои в школе прочитают сцену под дождем из «Короля Лира» — те сцены, где Лир сухой, почему-то не входят в программу — и уже четко знают, о чем пьеса. «Она об этом старом пердуне, па».
— И что ты им отвечаешь?
— Я говорю, что литература не сводится к простым «о чем-то».
— А они что говорят?
— Говорят, что я старый пердун.
За время того обеда я услышал от Мертона больше слов, чем за десять предыдущих лет.
Но это были его последние слова. «Мммм», — сказал он, взглянув на счет. А немного погодя, даже не твиттернув на прощание, он сделал то, что должен был сделать.
Если не принимать в расчет воровство книг, «сочинение губами» и выдирание волосков из усов, я находился в лучшей кондиции, чем многие другие. И уж точно в лучшей кондиции, чем бедняга Мертон. Я по-прежнему одевался с иголочки — это было у меня в крови, — покупал дорогую обувь и не забывал заправлять рубашку в брюки, исходя из принципа «кто неряшливо одет, тот неряшливо пишет». Но даже с очень большой натяжкой меня нельзя было назвать преуспевающим человеком. Мне шел сорок третий год — староват для писателя двадцать первого века и уж точно слишком стар для новомодных писательских ранжировок, — а выглядел я еще лет на десять-двенадцать старше своего возраста. Я не стал продлевать абонемент в тренажерном зале, увеличил потребление вина до двух бутылок за вечер, перестал стричься и подравнивать брови.
Со стороны могло создаться впечатление, что я ни с кем не хочу иметь дела (собственно, так оно и было).