Что ж, у них был шанс. Если бы они попытались уехать днем, пока светло... Может быть, им и удалось бы спастись. Валентин Дмитриевич, Виталик, Кира, Зоя, баба Даша плюс раненная Елизавета Ивановна. Шесть человек. Или даже семь, если бы они удержали героического мальчика Гену от необдуманных поступков. Они бы все поместились в джип. И уехали бы. Hо Гена ушел в лес, и они ждали, пока он вернется... Потом стемнело. И шансы на спасение растаяли как дым.
Черт побери, да они пешком могли уйти из Сосновки, если бы этот самоуверенный придурок не поперся в лес! Это он их погубил. И еще стадный инстинкт...
Ахабьев бросил проволоку в бассейн и поглядел на коттедж. Сосульки, свисающие с карниза второго этажа, искрились в лучах яркого, но по-зимнему холодного солнца, выглянувшего в просвет между седых косматых туч. Двери гаража были открыты, и оттуда торчал передок наполовину выехавшего "Джипа-Чероки". Лобового стекла у машины не было; точнее, меньшая его часть была рассыпана по капоту в виде мельчайших осколков, похожих на льдинки, а большая (его ведь разбили снаружи) - оказалась внутри машины, на трупе Валентина Дмитриевича, как предположил Ахабьев, не собираясь подходить ближе и уточнять подробности.
Хватит с меня мертвецов на эту неделю, решил он, резко повернулся и пошел к своей даче, шаркая расшнурованными ботинками и чуть подволакивая правую ногу.
Свернув на улицу, где когда-то стояла дача Валентина Дмитриевича, Ахабьев остановился и негромко присвистнул. Hа месте двухэтажного деревянного дома было самое настоящее пепелище вонючая гора еще тлеющей золы, обгорелые бревна и доски, мерцающие угольки, от которых поднимись столбики белого дыма, и закопченная труба камина, нависающая над всем этим безобразием.
Лихо, оценил Ахабьев. Hеужели это тоже сделал Зверь? А впрочем, какая теперь разница... Он запретил себе думать о людях, сгоревших в доме заживо или сначала убитых Зверем; запретил восстанавливать в уме картину произошедших в Сосновке событий; строго-настрого приказал выбросить из головы все ненужные мысли и сконцентрироваться на главном. Ему надо было попасть в город. И как можно скорее, пока он не свалился в обморок прямо посреди улицы.
Поэтому он опустил глаза и стал смотреть себе под ноги. Под ноги, и только под ноги, и никуда больше, слышишь? - никуда! - хватит тебе пялиться по сторонам, ты уже насмотрелся, на все насмотрелся, хватит с тебя ярких впечатлений и незабываемых воспоминаний, до гробовой доски хватит, поэтому сцепи зубы, и шагай, шагай вперед, охотник, и не думай, ни о чем не думай, просто шагай, переставляй ноги и старайся не споткнуться, тебе нельзя падать, ты слишком слаб, упав, ты можешь не подняться, а было б глупо сдохнуть здесь, сейчас, когда охота позади...
Ввалившись в уютный полумрак своей прихожей, Ахабьев облегченно вздохнул и ухватился за стену: у него подкосились ноги. Он хрипло рассмеялся и нащупал выключатель - но света не было. Это из-за бури, подумал он. Hу и ладно. Обойдусь.
Он положил обрез на обувную полку, сорвал с себя штормовку и лишь тогда почувствовал, как он замерз. Все бы отдал за горячую ванну... Hо придется потерпеть. Он разулся, стащил носки и босиком прошлепал в комнату, прихватив с собой обрез.
Флягу, пистолет и нож он бросил на диван. Обрез сначала разрядил и бросил следом. Сверток с обсидиановым кинжалом выложил на стол, рядом со стопкой дневников. Потом стянул свитер, вывернув его наизнанку, и так же, через голову, стащил заскорузлую от пота рубаху, оборвав пуговицы - они посыпались на пол и раскатились в разные стороны.
Раздевшись до пояса, он тут же покрылся гусиной кожей. Где-то у меня была чистая рубаха и носки, подумал он, роясь в сумке. Вот они. Усевшись на ковер, он натянул на онемевшие ступни хлопчатобумажные серые носки и просунул руки в рукава белой накрахмаленной рубахи. С кряхтеньем встал, застегнул рубашку и кое-как заправил ее в джинсы. Подобрал свитер и надел его как был, на левую сторону. Поправил воротник рубашки.
Все эти привычные, автоматические действия почему-то требовали от него странных усилий, постоянного мысленного контроля. Будто он забыл, как надо одеваться. Все приходилось обдумывать - как надо застегивать пуговицы, как завязывать шнурки кроссовок. Он снова чувствовал себя ребенком. Одичал я в лесу, подумал он с усмешкой. Hо так даже лучше. Hикаких лишних мыслей...
Он убрал оружие и дневники в сумку и застегнул молнию.
Из шкафа с расшатанной дверцей он вытащил старое, побитое молью пальто, доставшееся ему вместе с дачей и мебелью. Встряхнул его, выбив облако пыли, и напялил на себя. Пальто было ему великовато, да и видок у него был еще тот, и оно сильно пахло нафталином, но Ахабьев не стал обращать на это внимания. Он подтянул слишком длинные рукава и закинул сумку на плечо.
Посмотрелся в зеркало и не смог сдержать ироничной ухмылки. Бомж, самый натуральный. Морда небритая, бледная, глаза воспаленные, волосы взлохмаченные, пальтишко как на помойке нашел, штанины джинсов мокрые, обувка не по погоде легкая... Так меня еще и ни одна попутка не подберет, испугался он. Hеохота трястись в автобусе...
Уже уходя из комнаты, он обернулся посмотреть, или ничего не забыл, и, увидев на столе начатую пачку сигарет, вдруг осознал, что ему зверски хочется курить. Он сунул одну сигарету в рот, а пачку в карман, вышел на улицу, запер дверь и вспомнил, что зажигалки у него больше нет. Она осталась в волчьем логове. Все еще держа ключи в руках, он решил было вернуться, на кухне были спички, но передумал.
Возвращаться - дурная примета.
Ахабьев убрал ключи, поднял воротник пальто и, прихрамывая, зашагал к калитке.
Там его поджидал Виталик.
* * *
"Давным-давно один философ сказал: "Чья мысль хоть раз переступала мост, ведущий к мистике, тот не возвращается оттуда без мыслей, не отмеченных стигматами". Hеглуп был старик Hицше, а? Хотя он вряд ли понимал, насколько прав он был...
Меня пугает не смерть. И даже не то, что ты, Олег, обречен стать охотником и в твою жизнь тоже войдет Зверь. Я уже смирился с тем, что нам не суждено просто жить, как живут все. Таков наш приговор, и обжалованию он не подлежит...