Дюжина ножей в спину революции!
— Марш в дом! Под честное слово!
Это была суровая кара, и прибегали к ней довольно редко. Поначалу Стасика пытались просто запирать, но голубоглазый ангелок, подобно незабвенному Гарри Гудини, несколько раз волшебным образом ухитрялся удрать из-под замка. И слава богу, что так. Иначе бы прямо на месте что-нибудь учудил.
К счастью, годам к восьми у пацана прорезалось честолюбие. А из-под честного слова не убежишь.
Осуждённый вошёл в дом и, проследовав в дальнюю комнатку, прикрыл за собою дверь. Оказавшись в одиночестве, зверски ощерился и нанёс несколько ударов смолистой деревяшкой по незримым башкам. Сбил с ног, принялся пинать. Пинал долго. Наконец задохнулся, сел на шаткую табуретку. Всхлипнул. Заочная расправа над врагами радости не прибавила. Нет, ну это ж надо было так лохануться! Охотился за сусликом — и сам угодил в яму, как суслик.
Повертел свой жалкий трофей. Даже в этом обломке соснового корня мерещились ему обидные суслячьи очертания. Вот рыльце, вот прижатые уши, а эти две складки — плотно прикрытые веки…
Внезапно дерево словно бы обмякло в руках Стасика.
А в следующий миг корень открыл глаза. Янтарные. В зелёную крапинку.
Часам к двум из города нагрянула мама с продуктами. Узнав о драке, учинила повторный допрос, сопровождаемый омовением разбитой мордашки, однако упрямое дитя так никого и не выдало, за что снова было упрятано под домашний арест.
Глава семейства вздохнул с облегчением. Прозвучи разок имя Савки, супруга наверняка бы помчалась к Устряловым выяснять отношения — и прощай мечты о займе! Единственное, что тревожило теперь Космыгина, это безропотность, с которой сын согласился на отбывание добавочного срока. Неписаный закон гласил: дважды за один и тот же грех не отвечают. А права свои Стасик знал.
В число его талантов входило виртуозное умение вить из родителей верёвки и вышибать слезу жалости. Немой упрёк в трагически распахнутых глазах ангелочка лишал их сил. Но к страшному этому средству кошмарное дитя на сей раз не прибегло: выслушало приговор без возражений и вроде бы даже не слишком расстроилось.
Такая покорность судьбе выглядела настолько подозрительно, что отец, улучив момент, подобрался к двери — проверить, не затеял ли чего сынок в отместку родителям.
— А то не козлы, что ли?.. — услышал он исполненный боли голос.
Стасик разговаривал сам с собой.
Ларион Космыгин почувствовал угрызение совести и ретировался на цыпочках.
Комнатка была заперта изнутри с помощью табуреточной ножки, продетой в дверную ручку. Двое сидели друг против друга на корточках, по-тюремному.
— А ты кто? — опасливым шёпотом допытывался Стасик.
— Копчёный, — хмуро прозвучало в ответ.
Существо восседало не то по-человечьи, не то по-лягушачьи и напоминало нескольких зверушек сразу. Было в нём что-то и от лохматого, насквозь пропылившегося кота, и от мелкого жесткобородого терьера. Ну и от суслика, само собой. Шерсть — будто у линяющей белки: клок серый, клок рыжий.
— А чо ты Копчёный?
— Дразнят так.
— Кто?
— Другие лешие, — нехотя призналось существо.
— Ты чо, леший? — ошалел Стасик.
— Был.
— А теперь?
— Теперь никто. Сосняк-то сгорел…
— Это не я! — поспешило откреститься кошмарное дитя.
— Да знаю, что не ты… Козлы подожгли какие-то…
— А то не козлы, что ли? — Заключённый осёкся, прислушался. Кажется, за дверью кто-то стоял и тоже прислушивался.
Вздыбив жёсткую шёрстку, леший-погорелец припал к облезлому крашеному полу, готовый в любую секунду порскнуть под кровать или снова обмереть, прикинувшись обломком сосны. Оба ждали, подёргают снаружи ручку двери или не подёргают. Обошлось, не подёргали. Секунду было тихо, потом кто-то, осторожно ступая, удалился.
— Спасибо, — неожиданно буркнул Копчёный.
Стасик моргнул. Давненько не говорили ему ничего подобного.
— Чо спасибо?
Права была величественная Наталья Яковлевна — чокал ангелок и впрямь многовато.
— Спасибо, что выручил… Ну, там, на пустыре…
— А чо я тебя выручил?
— Ну так они ж меня вылили…
В это трудно поверить, но, кажется, дитя устыдилось. Само-то оно с какой целью проникло на пустырь? С такой же точно — суслика вылить!
— А чо б они тебе сделали?
— Да в костёр бы бросили — и все дела!
— Слушай, — сказал Стасик. — А живи здесь у меня!
— Я тебе что, домовой? — окрысился Копчёный.
Голубенькие ангельские глаза (под левым — синячина) восторженно вспыхнули.
— А чо, и домовые тут?
— Нету.
— А чо?
— Какие ж домовые на даче? Вымерзнут за зиму…
Стасик был разочарован.
— Слышь, Копчёный… А чо ты такой маленький?
Тот нахохлился, помрачнел.
— Слыхал, небось, присловье? В траве леший вровень с травой идёт, в лесу — с лесом… А лес сгорел! Вот и хожу теперь… вровень с травой…
— Тогда в саду живи! У нас вон яблоня трёхметровая…
— Без толку, — горестно молвил Копчёный. — Яблоня же! Не ель, не сосна…
За дверью снова послышались шаги, и собеседники метнулись кто куда: Копчёный — под койку, Стасик — к порогу (вынуть ножку из ручки).
— А почему это ты с табуреткой? — не поняла мама. Всполошилась, вспомнила, что честное слово на этот раз с отпрыска взять забыли, оглядела углы, потолок. Никаких признаков подготовки к побегу. Успокоилась, поджала губы. — Пойдём обедать, вояка… Но имей в виду: с участка теперь — ни ногой!