Романтические пристрастия очевидны и в иллюстрациях к роману Толстого «Анна Каренина», в ту пору только вышедшему. Однако нельзя вывести какое-либо суждение по поводу этих иллюстраций, не зная существа жаркой полемики, разгоревшейся в печати вслед за появлением произведения Толстого на страницах журнала «Русский вестник».
Рецензент этого журнала А. [Авсеенко] так определяет смысл романа: «Это… вопрос о любви между мужчиной и женщиной, не имеющими возможности вступить в брак, потому что одна из сторон уже находится в браке…» По мнению этого критика, «частная история Анны Карениной… гораздо интереснее и даже содержательнее беллетристических экспериментов с русскими Лассалями и прочими „новыми людьми“». Нравится А. [Авсеенко] и то, что, по его мнению, «за исключением… маловажных побочных подробностей, ничто не укажет нам, должны ли мы отнести действие романа к настоящему времени или к пятидесятыми даже сороковым годам…».
Скабичевский на страницах «Биржевых ведомостей» восклицает: «И ведь курьезнее всего, что эта мелодраматическая дребедень в духе старых французских романов расточается по поводу заурядных амуров великосветского хлыща и петербургской чиновницы — любительницы аксельбантов».
Салтыков-Щедрин собирался написать на роман пародию и называл его «коровьим романом». Некрасов откликнулся такими стихотворными строками:
Своя точка зрения на роман у журнала «Вестник Европы» в лице критика А. Станкевича. В статье «Каренина и Левин» он утверждает, «что в Анне более страстности, чем сердечности, что в любви ее более эгоизма, чем преданности, что в самой страсти ее более порывов, чем глубины, что образ ее может быть привлекателен детской прелестью, игривостью и грацией, но что в нем нет красоты, достоинства и силы». Заключение рецензента моралистично: «Если бы этот взрослый ребенок любил, желал и понимал что-нибудь, кроме лакомства и ласки, — невольно думаем мы, заканчивая чтение романа Анны Карениной!.. Если бы для большинства женщин существовали серьезные щели жизни, если бы они не видели в ней только игру и забаву, если бы они понимали, что в самоотречении и в самопожертвовании матери и жены более достоинства и более нравственного удовлетворения, чем в погоне за призраками по призыву их аппетитов и фантазий! Как уменьшилось бы тогда число несчастных семейств!»
Многие читатели либеральных воззрений возмущались безжалостностью автора романа — Толстого — по отношению к своей героине.
Можно только удивляться юноше Врубелю, не потерявшемуся в этой сложной путанице разнообразных мнений и определившему свою творческую позицию в отношении к роману, к его идеям и коллизиям и к его героине.
Рисунок, изображающий свидание Анны с сыном, характерен сочетанием в нем двух аспектов в решении образа — юридического и эстетического, которые вполне отвечают существованию Врубеля в это время. В самом деле, в этом рисунке Врубель, кажется, осмысляет судьбу героини с точки зрения правосудия: «преступление» и «наказание». Правда, правосудие не земное, а высшее, небесное — беспощадный божеский суд, божеский приговор, высказанный в эпиграфе «Мне отмщение и аз воздам». Весь образ пронизан светом этой божеской беспощадности. «Мне отмщение и аз воздам» — это как темный рок, который несет Анна в своей душе, и он запечатлен во всем ее облике. Ее любовь к Вронскому — не светлое чувство, приближающее к небу, а темная, грешная страсть, бунт против неба. И нераздельна с этим ужасная судьба Анны, божеское возмездие.
И здесь нельзя не вспомнить еще одно высказывание по поводу романа «Анна Каренина», а именно — Достоевского. Откликаясь в «Дневнике писателя» на только вышедшее произведение Толстого, Достоевский писал: «В „Анне Карениной“ проведен взгляд на виновность и преступность человеческую. Взяты люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают преступление и гибнут неотразимо: как видно мысль на любимейшую и стариннейшую из европейских тем». В «Анне Карениной», в судьбе героини показано, как «зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света». И далее Достоевский заключает: «…в этой картине столько назидания для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: „нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам“, и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его. К букве, по крайней мере, не прибегнет…»