Что ж - вполне возможно. Почему бы и нет? - Внимательно его выслушав задумчиво отозвался Предводитель, - а что нам это даёт в дальнейшем?
- Ну, во-первых остатки отряда, особенно этот следопыт, отныне вряд ли будут желанными гостями в Белгороде. Скорей уж наоборот. Там обоснованно будут подозревать реальную подоплёку событий. И - подозревать именно их в расправе с сыном Правителя. Так что - спешить они туда уже наверняка не будут. Потом - предмет нашего интереса либо у лошадников, либо - лежит пока в пепле. Второй случай, как справедливо заметил Командующий, самый для нас лучший. Если так - то нам и особо суетиться пока не следует. Рано или поздно это будет наша земля. И, судя по всему, скорее раньше, чем позже. А вот если это у лошадников... Тут - я даже и не знаю.
- Ну, лошадникам это только хлопот прибавит . - Довольно оскалился Предводитель. - Если сдуру воспользуются - по ту сторону их уже Высочайший ждать будет со своими Кольценосцами. И уж те своего не упустят. А если с этим будут выжидать, то пусть и хранят дальше. До срока. В Белгород не пошлют - насколько мне известно ни один его владелец с ним добровольно ещё не расстался. А если ещё, к тому же, и сцепятся с ведунцом тем - то и к лучшему. Думаю - к нему оно тоже вряд ли уже попадёт. В любом случае.
- Ну, если ведунец короля лошадников захватит, то он может и найти способ всё из него вытряхнуть. - Заметил Тайновед.
- Не без того, конечно же. Но - если дело запахнет жареным, то, в решающий момент Высочайший может послать и армию на тот берег. Когда они там истощат друг друга. По крайней мере - это будет уже не наша забота. Пусть уж думает Командующий. Это ему по должности положено.
- То есть - пока что будем только ждать и наблюдать? - Спросил Тайнойвед.
- Ну да. А что нам ещё остаётся? Тут главное - не прозевать, если какая щёлочка снова приоткроется. Ну.. Ты понимаешь ведь?
- Да, понимаю. - Недовольно поморщился собеседник под внимательным взглядом Предводителя.
- Ну и хорошо, что понимаешь, - хмуро сказал тот стараясь повнимательнее заглянуть в глаза Тайноведа, которые тот упорно держал опущенными вниз.
- Ладно, поживём - увидим. - Вдохнул тот. - Пойду, я наверное. Давай - до завтра!
Он встал, аккуратным движением поставил на стол чашечку, которою в продолжение разговора всё время вертел в пальцах правой руки, посасывая оттуда кофей малюсенькими, почти неощутимыми во рту глоточками, отсалютовал, и вышел из комнаты.
Широкая, низкая, полутороспальная кровать стояла справа от входа узкой, длинной больничной палаты с высоким, полукруглым сводчатым потолком. Слева от двери стояли лари со всяким барахлишком, а за низкой спинкой кровати - ближе к окну, примостилась низкая квадратная тумбочка. Вся мебель здесь была чёрного, полированного дерева, стены же палаты - ослепительно белые. Стрельчатое окно, свинцового, частого переплёта, в который были вставлены слюдяные пластинки, всегда оставалось совершенно тёмным - так что вообще было непонятно, к чему оно здесь. Палата днём освещалась двумя чашеобразными масляными лампами на высоких - выше человеческого роста тонких стояках из кованного, чернёного железа - одна рядом с дверью, а другая - у окна. Ночью же на тумбочке тлела небольшая, масляная же лампадка, чуть разгоняя мрак.
Владислав всё время лежал на правом боку, иногда чуть заваливаясь на спину, под которую ему было заботливо подоткнуто толстое, тёплое шерстное одеяло в льняном пододеяльнике. Под головой у него лежали искусно собранные несколько малых пуховых подушечек, а под телом - мягчайшая пуховая перина, в которой он попросту тонул. Придя в сознание утром третьего дня - чем он немало порадовал пользовавших его лекарей, Владислав, тем не менее, так и не смог сразу вернуться в нормальное, осмысленное состояние восприятия окружающего. В душе у него господствовала какая-то совершенно мертвенная оцепенелость всех чувств. Да, он мог уже нормально разговаривать, отвечать на вопросы, глотать пищу - поначалу постную и полужидкую, даже о чём-то размышлять себе потихоньку. Но над всем у него сейчас господствовало лишь одно мертвенное, полное равнодушие ко всему, рядом с ним происходящему.
Ему было совершенно всё рано и то, что он остался жив, и что выбрался, вроде бы наконец, благополучно из всей этой передряги. С полным безразличием он встретил и сообщение о личной благодарности Командующего, публично прочитанной перед общим утренним построением гвардии, и вручение ему тонкого кольца с небольшим изумрудом, ценность которого многократно превосходила стоимость материалов, пошедших на его изготовление, и которое сейчас лежало рядом с его кроватью, на тумбочке, в фарфоровом блюдце. Он даже не потрудился протянуть руку к увесистому кожаному мешочку, в котором ему принесли полагающиеся наградные, и общая их сума лишь мимолётно скользнула мимо его сознания, не оставив в ним ни малейшего следа.
Снадобье, влитое в него умелой рукой там, на водопадах, видимо не только навсегда закрепило в его сознании все события, произошедшие с ним с момента выезда их отряда на охоту, но они, события эти, кроме того, постоянно выступали наружу снова и снова, как бы совершенно затеняя для него сиюминутную реальность. Он как бы проваливался постоянно в свою память, и как бы непрерывно вновь и вновь возвращался туда, заново и заново переживая вживе всё, там произошедшее. Причём раньше, даже в самой реальности событий, всё тогда случившееся в тот момент, для него вовсе не было тогда столь же навязчивым, и таким преисполненным самых малейших подробностей и неотступным, как это происходило у него во время этих постоянных провалов в негаснущую память.
То он снова, лицом к лицу, оказывался в тёмном лесу с Гришнаком, то водную поверхность вокруг него резали всплески стрел, и он всё мучительно не мог выбраться на стремнину, сжимаясь, и каждое мгновение ожидая получить смертельный удар острия в голову. То ледяное течение упорно сносило его ко всё нарастающему грому воды, низвергающейся в чёрную бездну, а спасительный берег всё ещё оставался за непреодолимой полосой тёмной, мутной воды. То он, беспомощный, спеленатый, медленно плыл среди ледяных касаний каких-то теней в Теснине Духов. И каждое такое касание проникало ледяной струйкой в его тело, понемногу высасывая из него тепло крови, просачиваясь в полудрёму сознания и доводя его до полного умоисступления.
То - и это был самый ужасный кошмар, из ледяной тьмы наяву выступало смутно скрытое капюшоном, еле различимое лицо Кольценсоца, вперяющее в него свои, тлящиеся ледяной безжалостностью, пронзающие его как два кинжала глаза. Там, на перекатах, он лицо это если и успел заметить, то лишь мимолётно, на грани угадывания. Здесь же оно выступало из тьмы с ужасающей ясностью, видимое до малейшей чёрточки своих иссохших, изъеденных язвами щёк, щели рта, плотно сжатых чёрных полосок губ, чуть загнутых книзу, острого, голого подбородка, раскосых, как у Кима, глаз, из которых, как свет в тёмную комнату из дверной щелочки, истекало льдистое, тлящееся гнилостной голубизной сияние, высокий, гладкий лоб, обтянутый высохшей, пергаментной кожей, и серые, спутанные как пакля длинные волосы, обрамлявшие это всё, и ниспадавшие ниже еле угадываемых плеч.