Кольценосец, безмолвный, всегда - безмолвный, но, тем не менее, что-то в его сознание постоянно вливающий, словно бы влазящий туда, со стороны затылка, двумя невидимыми, холодными ладонями, с вёрткими как змеи, холодными, костистыми пальцами. Что-то ему беззвучно внушающий, в чём-то его убеждающий, к чему-то неясному, но невероятно жуткому склоняющий. Как некто - ненавидимый, пугающий, отвратительный, но с присутствием которого постепенно свыкаешься уже настолько, что попросту перестаёшь замечать его постоянное с тобою пребывание.
Иногда к нему приходили и лица тех - в лодках. Эти выплывали из белого, просвечивающего неясностью далёкого летнего дня тумана, и лица их были равнодушны, и выглядели слегка удивлёнными, словно бы они никак не могли понять, кто это перед ними, и как они вообще тут оказались. Из людей один, тот, что сидел во второй лодке, проступал гораздо яснее, но лицо у него было совершенно неподвижное, взгляд застывший, как у мертвого, хотя в глазах переливалась ясная и гордая возвышенная мысль, и какие-то смутные, неясные сожаления, вперемежку с чистым и безмятежным покоем. Второй же человек взирал на него яростно, с маской застывшего гнева, но, в то же время, и с какой-то тягостной, сожалеющей думой, которая всё никак не могла оформится в ясную и чёткую осознанность. Эльф, гном, и двое из полуросликов на него вообще почти не обращали внимания, лишь отгораживаясь от него взглядом, как от ненужной и досадной помехи. Третий глядел так же сердито и гневно, как и второй человек, но гнев его был хоть и яростен, но совершенно бессилен.
И лишь четвертый из них, тот, которого он тогда видел спереди, в первой из лодок - у этого четвёртого взгляд лучился лишь спокойным сочувствием, глубинным, внутренним пониманием, и какой-то пронзительно щемящей жалостью. Здесь Владислав как-то ещё острее почувствовал ту незримую, но прочную связь с этим полуросликом, смутное ощущение которой так мимолётно поразило его ещё тогда, на берегу. Что-то в этой связи было незримо ужасное, и, в то же время, словно делающее их более близкими друг к другу, нежели родственная кровь меж двумя единоутробными братьями одного отца. Это был какой-то скрытый рок единства судеб, который нельзя было ни разорвать, ни забыть, ни отречься.
Владислав с ужасом чувствовал, что произошедшее на водопадах словно бы протянуло в его сознании некую невидимую пропасть меж всем тем, что было в его жизни до этого, и тем, что будет с ним происходить теперь. Там, за недостижимым отныне дальним краем этой разверзшейся бездны для него навсегда осталась и вся его прежняя жизнь, и тень матери, и дед, и Княжество, и все его прежние друзья, знакомые и недруги. Там, за этой чертой, уже лежала какая-то совершенно для него чужая жизнь, всё ещё чреватая воспоминаниями, но воспоминаниями для него совершенно чуждыми. Словно ненароком позаимствованными у кого-то, безвозвратно оставшегося на чёрном дне реки, у тех водопадов. А он отныне был тем, чья жизнь рождалась вот только что, сплетаясь из кошмаров этих неотступных видений, и превращая его в какого-то совершенно нового человека, почти ничего общего с тем, прежним Владиславом уже почти не имеющего. Он с ужасом начинал осознавать, что ТОТ Владислав, с тем же успехом мог так никогда и не выбраться из уносящего его в пропасть потока. Ибо разницы для ТОГО в чудесном спасении ЭТОГО тела уже не было, оказывается, совершенно никакой. Он-то ушёл из него. И ушел, кажется, уже совершенно навсегда.
Лекари, судя по всему, догадывались кое о чём о происходящем с ним. Они постоянно поили его разного рода настоями из трав, то горькими, то сладковатыми, то отвратительными до рвоты, умело пытаясь исцелять не только его тело, но и его душу. Повязку ему аккуратно меняли на каждом утреннем осмотре, рану смазывали целительными мазями, заставляли глотать горячий жидкий медвежий жир, и постепенно температура спадала, а разорванные ткани спины зарастали. Хотя мучительная боль внутри плеча всё ещё не отпускала его ни днём, ни ночью - в том вязком полусне, в который он спасительно проваливался из своих дневных полубдений.
На третий день, к вечеру, когда кошмары уже начали потихоньку оставлять его, а боль от раны несколько притупилась, к нему допустили в палату Весельчака, напросившегося проведать своего раненого товарища. Тот ворвался внутрь как буря - шумный, хмельной, благодушный от непривычно долгого отдыха, переполненный впечатлениями.
- Ну чо, паря! Начал он, примостившись рядом с изголовьем кровати на низкий табурет, принесенный для него служителем, - Вижу, вижу - уже хлопаешь глазками! Говорят - жить будешь, значится! Ну и лады! Значит - ещё снова порассекаем вместе! Ты, вот, герой! О тебе перед строем объявляли! Таперича в гвардии всякая собака знает, что есть такой героический порученец в свите у Предводителя! Что и как, и почему - оно конечно не сказано было. Герой - и всё! Героизьм перед лицом опасности, верное исполнение своих прямых обязанностей, честь, и долг! Так что - теперь тебя в лицо узнавать будут! Ну, заслужил! Может, даже в строевую часть переведут! Всё спокойнее, чем у нас в порученцах болтаться. Так что - счастливчик ты паря! Настоящий! Всамделишний! А я то ещё сомневался!
Владислав слушал все эти речи молча, равнодушно, отстранённо. Весельчак дергался у него перед глазами каким-то мёртвым паяцем на ниточках, его ни утомляя, ни развлекая. Но тот, видимо не замечая его состояния, продолжал на свой манер пытаться развлечь его.
- Эх, паря! Жалко, что ты тут вот преешь. У нас сейчас жизня - вовсю отрываемся. Пока что - на стрёме, но строевой нас не утомляют, как особый отряд, так что из кабака не вылазим. Девок, правда, особо нету. Слёзы - а не бабы. Одно слово - унылый отстой. Так что мы в основном пивком с винцом тоску заливаем. И сердце веселим. На выплаты по походу. Но какие-то развлечения всё же были. Не ахти что. Ну да ладно - вот уж война начнётся, там и возьмём своё с лихвой. Жаль, тебя нету. Рассказывать - что! Вот тут бы мы с тобой вместе - разойдись душа! А так - что! Так что скорее становись на ноги! Повеселимся!
Тут подошёл смотритель палаты и строго приказал Весельчаку выметаться немедленно - их высокоблагородию ещё нельзя пока долго общаться с посетителями. Потому как - всё ещё слабы и нездоровы.
- Опаньки! -Радостно отметил Весельчак вставая. - Уже и "высокоблагородие"! И чином-то подняли! Эх, отметить бы! Вот бы все повеселились!
Владислав попросил служителя достать из ящика мешочек с деньгами, зачерпнул оттуда правой рукой золотых монет не глядя - сколько захватила ладонь, и подал их Веселчаку со словами: "Вот - пока отметьте за меня, погуляйте там всей братвой! Когда встану - то и ещё выставлю всем, уже лично."
- Ну, брат! - Аж умилился Весельчак, принимая монеты, и от избытка чувств едва не хлопнул его по больному плечу - бдительный служитель едва успел перехватить его движение в самый последний момент, - Ну, ты и правда - в доску свой! Ничо, не боись - ещё погуляем вместе. Даже если и заберут тебя от нас, то всё равно дружбанами уже расстанемся! Пойду, порадую парней! А том мы своё, если по правде, уже почти всё спустить успели.