— Дело обстоит не так уж и плохо, — сказал Хауке самому себе с облегчением, — ну и свалял же ты вчера дурака!
Хауке встретился с уполномоченными по плотине, и работы были согласованы без малейших противоречий, чего раньше никогда не случалось. Через несколько недель, когда смотритель почувствовал себя бодрее, все работы были тщательно произведены.
Время шло, месяц проходил за месяцем, но, чем ярче зеленели под наложенными на них соломенными фашинами новые куски дерна, тем неспокойней становилось у Хауке на душе. Проезжая мимо этого места, он отворачивался, старался держаться почти вплотную к внутренней стороне плотины; раз или два, когда нужно было туда поехать, отводил своего уже запряженного скакуна обратно в стойло; или в другой раз, без особой нужды, вдруг направлялся туда пешком, незаметно от домашних, но опять возвращался, не дойдя до зловещего места, на которое не в состоянии был взглянуть; собственными руками вырыть бы этот кусок плотины, который отныне являлся воплощенным упреком для его совести. И все же смотритель не мог ради этого и пальцем шевельнуть; и никому, даже собственной жене, не смел об этом говорить. Так наступил сентябрь; однажды ночью в море разыгрался свирепый шторм и повернул наконец на северо-запад. Пасмурным утром, во время отлива, Хауке поскакал на плотину, и что-то заставило его оглянуться в сторону ваттов; неподалеку, на северо-западной стороне, в глаза бросилось зловещее новое русло, вымытое течением еще глубже и резче; Хауке напряг зрение, ему уже не хотелось отводить взгляд.
Когда он вернулся домой, супруга взяла его за руку и, заглядывая в усохшее лицо, спросила:
— Что случилось, Хауке? Новые неприятности? Вроде бы нам выпало такое счастье: все в деревне сейчас, кажется, с тобой в ладу.
Но Хауке был не в силах облекать в слова собственные неясные страхи.
— Все в порядке, Эльке, — ответил он. — Со мной теперь никто не враждует. Остается лишь долг — защитить общину от моря, которое сотворил наш Господь Бог.
Хауке вышел из дома, чтобы избежать дальнейших вопросов, которые могла бы ему задать любимая супруга. Он делал вид, что хочет проверить, все ли в порядке в конюшне и сарае. Но на самом деле ничего вокруг себя не видел; только бежал прочь, чтобы успокоить терзавшую его совесть, внушить себе самому, что страхи его болезненно преувеличены.
— Год, о котором я сейчас рассказываю, — пояснил, немного помолчав, мой любезный хозяин, здешний учитель, — это тысяча семьсот пятьдесят шестой, который жители окрестных мест никогда не забудут;[63] под сень дома Хауке Хайена он принес гибель. В конце сентября почти что девяностолетняя Трин Янс, жившая в горнице, оборудованной в малом доме, находилась при смерти.
Старуха попросила, чтобы ее усадили, подперев подушками; глаза ее были устремлены вдаль сквозь маленькое, в свинцовой раме, окошко; легкий поток воздуха поднялся над более тяжелым, образовался мираж, и на несколько мгновений в комнате ослепительно замерцало зыблющееся серебряными полосами море, ограниченное плотиной, даже южное окончание отмели Йеверса можно было увидеть.
В изножье кровати сидела на корточках маленькая Винке, крепко держа отца за руку, который стоял тут же, рядом. Смерть уже наложила на лицо умирающей «маску Гиппократа»[64], и дитя, затаив дыхание, вглядывалось в таинственно и жутко преображенные черты, которые хоть и были прежде безобразны, но не вызывали страха.
— Что она делает? Что с ней? — прошептала девочка пугливо и вонзила ноготок в руку отца.
— Она умирает, — ответил смотритель.
— Умирает? — повторило дитя в еще большем недоумении.
Но старуха вновь зашевелила губами.
63
64