Г о р о в с к и й. Скорее… У них оружие… (и, обессиленный, опустился на пол).
Ч е л о в е к в о ч к а х. Перевяжите его. Быстро… (Склонился над Горовским.) Сколько их было?
Г о р о в с к и й. Трое. Стрельцов и еще…
Человек в очках обернулся к Зайченко, тот быстро пошел к выходу из комнаты и столкнулся с К о л ы в а н о в ы м, который вел под дулом нагана З а б л о ц к о г о.
К о л ы в а н о в. По черной лестнице спускался.
Ч е л о в е к в о ч к а х (Горовскому). Он?
Г о р о в с к и й (с трудом). Да…
С т р е л ь ц о в. Я не виноват! Клянусь вам! Это все они!..
Ч е л о в е к в о ч к а х. Кто «они»?
З а б л о ц к и й (Стрельцову). Молчи, мразь!
Г о р о в с к и й. Еще этот… Убил он вашего… В мастерской…
С т е п а н. Павлов?! (И выбежал из комнаты.)
Ч е л о в е к в о ч к а х. Назад!..
Гаснет свет на игровой площадке. Освещается музейный стенд, у которого стоит С т е п а н. Он вглядывается в зрительный зал, и, вспоминая, негромко говорит:
С т е п а н. У выхода с черной лестницы, во дворе, стояли чекисты. Павлов здесь не выходил. Значит, ушел через чердак, по крышам! Я побежал наверх. Дверь на чердак была взломана. А дом этот был громадный, стоял — стена к стене — с соседним. Где кончалась крыша одного и начиналась другая, различить в темноте было трудно! Но с одной крыши можно было перейти на другую, потом на следующую, спрыгнуть на ту, что пониже, по ней бежать дальше, и где-нибудь обязательно будет пожарная лестница, а внизу — проходные дворы, переулки, и след потерян!
Я никогда не думал, что бежать по темным и скользким крышам так трудно! Два раза я чуть не сорвался — один раз удержался за трубу, во второй, уже у самого края, за ограду на карнизе. Я громыхал сапогами по железу, не думая о том, что Павлов может спрятаться где-нибудь за трубу у слухового окна и выстрелить в меня. А он ждал меня на чердаке соседнего дома. Наверное, услышал, как я грохочу сапожищами по железу! Я успел спрятаться за печную трубу и тоже выстрелил! У меня была винтовка, у него наган. Пока мы перестреливались, я считал, сколько патронов осталось у него в барабане. Выходило, что один! Или мне, или себе! Почему же он не уходит по чердакам? Я пополз к краю крыши и увидел пожарную лестницу. Значит, я догнал Павлова, когда он собрался спускаться вниз! Что же он теперь будет делать? Караулить, когда я высунусь? Я свистнул, как свистели только у нас в слободе, и услышал ответный свист, а потом и топот ног по крышам. Наши! Сейчас они напорются прямо на Павлова и он пустит пулю или себе в висок, или в кого-нибудь из наших! Я увидел его темный силуэт в чердачном окне и выстрелил наугад, почти не целясь, лишь бы он ответил. Ведь у него последний патрон! Он не удержался и разрядил наган. Все! Я вышел вперед, на край крыши, и крикнул: «Выходи!» И тут же подбежали ребята, впереди Леша Колыванов и дядя Ваня, а внизу, со двора, послышался знакомый голос человека в очках: «Бросайте оружие, Павлов!»
И тогда… тогда он подошел к карнизу, переступил через ограду, взял наган за дуло и кинул вниз. Потом сделал еще шаг, крикнул: «Будьте вы прокляты!» — и ступил в воздух.
Мне показалось, что он не падал, а будто медленно проваливался вниз, сначала как стоял, головой вверх, потом как-то неловко изогнулся и все тянул, тянул одну руку, словно хотел удержаться за что-то. Тут меня самого закачало, я сел на крышу и закрыл лицо руками…
Уходит в темноту лицо Степана.
Освещается стоящий по другую сторону стенда Горовский. Голова у него перебинтована. Он прикасается рукой к повязке, чему-то улыбается и говорит:
Г о р о в с к и й. Вообще-то рана моя уже зажила, и я могу обойтись без повязки. Но снимать мне ее жаль. Пусть все видят, что я пострадал от руки классового врага! Когда меня принимали в комсомольскую коммуну, по поводу этих пролетарских и буржуазных классов возник спор. Степан кричал, чтобы я публично отрекся от своих дворянских родителей. Я объяснял, что из родителей у меня жив только отец и никакой он не дворянин, а простой военный врач. «Все равно офицер! — кричал Степан. — Белопогонник!» И тогда в спор вмешался Леша Колыванов и объяснил Степану разницу между строевым белогвардейским офицером и врачом. В коммуну меня приняли, но — странное дело! — я почему-то начал стесняться отца, навещал его украдкой и каждый раз, когда мы вместе выходили из дому, просил его надеть штатское пальто. Но отец ни разу не согласился и ходил по улицам в шинели и фуражке с кокардой, высоко поднимал голову и распрямлял плечи. А я, наоборот, сутулился, отворачивался от прохожих и прятал лицо в поднятый воротник. Отец смотрел на меня недоумевающе и грустно и еще выше поднимал голову, а я горбился еще больше, мне было стыдно, но ничего поделать с собой я не мог! И тогда мне казалось, что прав Степан!