ЭПИЛОГ
1945. Январь.
Маттиас Хейкка сидел за столом своего дома в своей родной Марья-Коски и пил горячий и крепкий чай, согретый на плите.
Иррья, наполненная радостью, сидела напротив. Смотрела на него во все глаза и всё не могла поверить, что её муж; старый фельдфебель Маттиас, вернулся наконец-то с войны насовсем. Но им не дали и часу побыть вдвоём.
Вежливо постучав в дверь, вошёл сосед Койвулайнен, ровесник Маттиаса, потерявший руку ещё в Зимней войне и потому не воевавший теперь.
— Здравствуйте, господин фельдфебель! — Койвулайнен слегка поклонился.
— Здравствуй, Юсси! Проходи, садись, будь гостем.
Койвулайнен снял потёртую шинель, прошёл в комнату, единственной своей левой рукой извлёк из вещмешка хлеб, сало, бутылку самодельной водки — самогонки. Поставил на стол и сел.
Матти красовался в мундире с орденами на груди. Он редко их надевал. На фронте не до этого было. Рядом с медалью участника Зимней войны, которая была и у Койвулайнена, на груди Маттиаса поблескивали очень достойные награды. Два Креста за оборону «линии Маннергейма». Крест за бои у города Сумма, Крест за бои у города Муола. Тяжёлые бои были. Не так долго он и воевал там, но воевал, как всегда, добросовестно. А совсем недавно, перед Рождеством, в Лапландии, ему вручили, красивый и достойный, Крест за оборону Лапландии.
А потом произошло и совсем неожиданное. Оказывается, ещё в сорок третьем полковник Пяллинен представил фельдфебеля Хейкку за личное мужество в боях к высокой награде, к Кресту Маннергейма 3-й степени. А он, Маттиас, и не знал. Но вот теперь, перед самой его демобилизацией и уходом с фронта, буквально через неделю после вручения ему Креста за Лапландию, командир капитан Итконен неожиданно построил батальон. Построил только по одной причине — пришла награда — очень высокая и почётная. И Крест Маннергейма, с белым венком и розочкой, сам капитан прикрепил к груди фельдфебеля. Это был второй случай с Хейккой за всю войну, даже за две войны, когда у фельдфебеля едва не выступили слёзы. Он их еле сдержал. Первый раз такое было, когда погиб Мяккинен.
И вот теперь все, даже Иррья, были приятно удивлены этими наградами и более всего Крестом Маннергейма.
Все знали Хейкку, — хороший воин. Но, оказывается герой!
Только налили всем по стаканчику, как снова раздался вежливый стук в дверь.
— Разрешите? — Голос был скрипучий, старческий. Это пришёл заслуженный и старый человек. Известный не только в Марья-Коски воин. Фельдфебель Кирьянен воевал и в Первой мировой и даже в Русско-японской войне. Был награждён двумя солдатскими Георгиевскими Крестами. Он ещё был крепок в свои восемьдесят. Когда старик Кирьянен поставил на стол бутылку самогонки, Хейкка философски произнёс:
— Будем пить.
В деревне находились и ещё солдаты, возвратившиеся с этой войны, но не все знали, что вернулся орденоносец Хейкка.
— Теперь, Иррья, твой Маттиас — воин опытный, так что ты с ним не воюй! Сразу сдавайся!
— Спасибо, Ульяс! Ты, как всегда, прав! — Женщина согласилась со старым фельдфебелем.
— А запах здесь совсем другой... у земли, у дома, — задумчиво сказал Матти, — у всей Марья-Коски.
— Да, господин фельдфебель, — согласился Койвулайнен, — нет порохового духа.
— Порохом не здесь пахнет. Это верно, — подтвердил старый Ульяс, — всегда бы так.
Над домами Марья-Коски поднимался сизый и мирный дым деревенских печей. Кончились войны, и наступил мир. Военные, как правило, приносят войну. Но вот — военный, самый военный, из всех военных, — маршал — принёс народу мир. Дай Господи, чтобы он был вечный, этот мир!
Долго ещё обстоятельные сельчане говорили о войне, о жизни, о друзьях. Разошлись уже ночью.
А Хейкка вспоминал погибших Салмио и Мяккинена, других, с кем прошёл столько военных дорог. И полковника Пяллинена, который жив, слава Господу, но теперь неизвестно где. И про наган, подаренный Пяллинену Маннергеймом, вспомнил. «Хранит, конечно», — подумал с доброй, едва заметной для себя самого, завистью.
1947. Май.
— Ну что, Денис Андреевич, за победу!
— За неё, сердешную! Дорого она нам встала... Столько полегло наших... Да по-другому победы и не бывает! Мать её... Мы-то с тобой знаем...
Выпили по полстакана. Волохов крякнул, взял рукой солёный огурец, захрустел.
— Как-то даже и не верится... Два года уж, как войне конец. А ты стал совсем седой, Егор.