Барон прикинул, как он ударит одного, отшвырнёт второго и выдернет из-за пояса свой револьвер... Не хотелось бы выстрелов. Тогда придётся убегать. А он этого не любил. Это как-то... Ущемляло его достоинство. Ну, на всякий случай его пуукко[15] всегда слева на поясе.
Где-то на соседней улице грохнул выстрел. Это упростило и ускорило ситуацию. Матрос тотчас вернул барону удостоверение и, буркнув «проходите!», крикнул солдатам:
— За мной!
Хлёстко шлёпая сапогами по лужам, на ходу щёлкая затворами, патрульные быстро скрылись за углом.
Желание погулять по Петрограду сразу пропало. Он уже неделю был в городе, вечером собирался ехать в Суоми и поначалу думал последний день походить по знакомым с юности улицам, посмотреть последний раз на те изменения, которые происходили, меняя облик города с каждым днём. Сорванные или заменённые вывески на магазинах. Разбитые витрины. Странные плакаты: «Долой буржуев!» или «Женщины — общее достояние!» да и пуще того: «Богатство — враг пролетариата!» Он смотрел на эти идиотские лозунги и поражался: а нищета, что, — друг? А женщина, что, — вещь, домашнее животное? И что значит — «общее достояние»?
Картины города на каждом шагу давали ему пищу для размышлений. Он, изучавший и философию, и психологию, хорошо понимал, отчего происходят бунты и революции. Одни живут, имея всё, другие этого не имеют. И неважно, почему это так. Неимущих причины не интересуют. И безграмотный пьянчуга-дворник грабит своего хозяина — учёного или инженера-производственника. Потому что у того хороший дом, всё есть, и жена красивая. И не только грабят. И убивают из зависти, и насилуют.
Зависть движет озверевшей толпой, а самые ловкие и жестокие умеют возглавить и направить толпу. Тогда и совершаются революции. Сколько всего подобного, сколько жадности и зависти человеческой он повидал на фронтах Второй Отечественной.[16] Когда человек с оружием знает, что может грабить и убивать безнаказанно...
Было ещё только четыре часа дня, а на город уже опустилась мгла. Зажглись редкие фонари. В общем, темно было даже в центре Петрограда. Некоторый свет от фонарей совсем немного освещал улицы.
— Не дадите ли прикурить... Товарищ?
Плотный среднего роста тридцатилетний мужчина в коротком пальто, в яловых сапогах, кепке, надвинутой на лоб, встал напротив барона, держа в руке самокрутку. Ещё двое крепких на вид мужчин, проходивших мимо, как бы незаметно притормозили, оказавшись за спиной генерала. Однако он это всё хорошо видел. И понимал.
Со спокойной улыбкой сделал резкий шаг назад, в сторону, и двое притормозивших теперь уже оказались не сзади, а впереди него. Держа правую руку за отворотом пальто у груди, а левую в кармане, Маннергейм, добродушно улыбаясь, молча смотрел на крепыша в кепке.
Уличные налётчики поняли.
— Извините. — Все трое быстро исчезли среди прохожих Невского.
Барон, не спеша, шагал, созерцая до боли знакомый, близкий его сердцу город. Который так изменился. Это был уже совсем другой Петербург. Да и не Петербург, а Петроград. И страна уже становилась совсем другой. Страной грабежа, убийств, беззакония и откровенной глупости.
Несмотря на тёмные улицы, по ним ходило немало людей. У стен домов торговали всякой всячиной. Спички и пирожные, кожаная одежда, солдатские сапоги и шинели. Шапки, тоже военные. Кто-то подсвечивался и обогревался небольшим костром. Подошли патрульные, погрелись у костра, велели затушить. Торговец сказал: «хорошо, хорошо». И не затушил. А они ушли, не требуя этого.
Когда барон шёл по совсем тихому переулку, раздался надрывный вопль:
— Помогите!.. Спасите!..
Он рванулся за угол дома и увидел, как два пьяных матроса раздевали женщину. То ли собирались изнасиловать, то ли просто грабили. Один снимал с руки кольцо или кольца, другой сдирал с женщины пальто. Торопливо, дёргая несчастную, толкая в спину... Женщина рыдала, всхлипывая, её всю трясло...
— Что вы делаете, сволочи?
Матрос, что снимал украшения, быстро сунул руку в карман своей куртки, но генерал уже направил на них револьвер.
— Одно движение и продырявлю обоих! Руки за голову! Быстро!
Оба подчинились моментально. Вид у грабителей был растерянный и удивлённый. Видать, давно отпора не получали. Оба были пьяные и, судя по тёплым кожаным курткам, — не рядовые. Среди большевиков, конечно. Нет, не офицеры, слава Господу. Если бы офицеры... Это было бы личное оскорбление ему... Он бы их просто застрелил. Он очень верил в честь офицера русской армии. В которой прослужил верой и правдой тридцать лет.