В ту пору проскочить сквозь все заградительные отряды и засады милиции в город на базар с двумя пудами хлеба или кошелками сала считалось у спекулянтов настоящим геройством. В темные, безлунные ночи, как нечистая сила, заскорузлые, просаленные до самой души барышники проскальзывали по пустырям и бездорожью в голодный город и вывозили оттуда одежду, обувь, золото и мешки керенок, горпинок и канареек[5], австрийских крон и другого бумажного хлама, которым потом пестро оклеивали в селах стены хат.
А Сичкарь в это время брал в селькоме или у продагентов законный документ о том, что везет продразверстку, упаковывал в мешки с зерном куски хорошо просоленного сала и, посвистывая, спокойно ехал по широкому тракту, весело здоровался с начальниками заградительных отрядов, курил с ними самосад и объяснял: раз надо спасать власть, то и он, честный советский кулак, ей поможет. А потом потихоньку сбывал хлеб и облепленное зерном сало только за мануфактуру и звонкую монету.
На этом Сичкарь ни разу не попался, но Мирошниченко прижал его за утаенный в лесах посев. Норовистый богач наотрез отказался оплатить утайку и сел за это в губернскую тюрьму. Однако он и там сумел устроиться получше других заключенных — уже второй раз приходит на недельный отпуск домой.
Вот он открывает ворота, протискивается во двор и не торопясь несет к поленнице свое грузное тело. На голове колесом лежит широкий, натянутый пружиной картуз, щегольски приплюснутый козырек врезается в переносицу. Тимофий поднимается с земли, топор в его руке блестит при лунном свете.
— Здорово, Тимофий. — Сичкарь останавливается возле поленницы. Его круглое лицо, на котором шевелится черный пучок отращенной в кутузке бороды, улыбается.
— Здорово. — Тимофий присматривается к жестокой улыбке гостя, которая мало хорошего обещает людям. Толстые губы Сичкаря блестят, словно смазанные салом, тяжелая голова подсолнухом клонится к земле.
— Саженку тешешь? — Сичкарь поиграл бородой и пошире растянул толстые губы.
— Не видишь, что ли?
— Отчего ж, вижу. — Лицо Сичкаря, не очень загорелое, с белыми монетами ветрянных лишаев, на миг темнеет. Он, вздыхая, отбрасывает бульдожьим носком сапога щепочку, вскидывает на Горицвита невинные глаза и говорит, словно продолжая свою мысль: — Чудно, Тимофий, бывает на свете — нынче саженку человек тешет, а завтра ему гроб вытесывают.
— Бывает, — соглашается Тимофий. — А бывает и так: какой-нибудь стервец копает, копает другому яму, ну прямо из кожи вон лезет, а глядишь, его самого в эту яму и снесут.
— И так бывает, — смеется Сичкарь. — И яму надо копать с толком, мозгами пораскинуть. — И, словно ничего не зная, спрашивает: — Свое поле собираешься этой саженкой перемерять?
— Не перемерять, домерять к нему собираюсь.
Сичкаря передернуло, с лица его смыло остатки смеха. Он по-кошачьи прищурился и щелками глаз злобно глянул на Тимофия.
— Пустое дело затеял, дружище, пустое и опасное.
— С тем и пришел ко мне?
Сичкарь вздохнул.
— С тем. Потому — жаль мне тебя, Тимофий.
— С нынешней ночи жалеешь?
— С нынешней, — повеселев, отвечает Сичкарь. — Не думал, что такой смирный человек захочет лезть наверх при ненадежной власти.
— Не нравится тебе наша власть? — Горицвит уже внутренне закипает, но на лице его полное спокойствие.
— А что же в ней может понравиться? Прежде я на две сотни стадо коров покупал, а теперь паршивое яйцо в городе стоит двести рублей. Вынули твои большевики из денег золотую душу, одну бумажную оставили. А что такое власть без денег и харчей? Полова! Дунул — и нету!
— Что-то плохо вы дуете! — впервые усмехнулся Тимофий и бросил топор на поленницу: ежели что, он и руками задушит Сичкаря, у того уже больше жиру, чем силы. Только навряд ли Сичкарь с ним сейчас сцепится. И в груди у Горицвита что-то все ноет и ноет.
Сичкарь замечает брезгливые складки возле губ Горицвита, снова улыбается и говорит, словно бы в шутку:
— Хорошую, Тимофий, вытесал саженку! Продай мне, добрую цену дам. — И он нежно поглаживает пальцами оттопыренный карман.
— Подкупаешь? — У Горицвита взлетают над переносицей брови, глаза расширяются, наливаясь лунным сиянием.
— Нет, впервые покупаю товар из твоих рук. Прежде ты с отцом у меня ободья, колеса покупал, могу же и я теперь саженку у тебя купить? За самолучший ясеневый круг колес, с осями и полком, ты мне платил десять рублей и морщился, а я тебе за эту маленькую саженку заплачу целых десять тысяч. Правда, советскими.
Он с улыбочкой вынул из кармана перевязанную бечевой пачку денег, подбросил ее, поймал и подмигнул: бери, мол…
«Не надо», — тоже мимикой ответил Тимофий.
Вот и пришли к нему первые кулацкие деньги. То, бывало, не раз приходилось выпрашивать заработанное у чужого порога, а то незаработанное само во двор явилось.
— Не хочешь? — удивился Сичкарь. — Могу набавить, я человек не скупой. — И он взвешивает пачку на руке.
— Хитро придумано, Иван!
— Что ж тут хитрого? — невинно пожимает плечами «покупатель». — Всего и торгу, что саженку домой понесу.
— Понесешь саженку, а своим скажешь — душу мою купил? — спрашивает Тимофий, вглядываясь в белые монеты лишаев на щеках богача.
— На Евангелие руку положу — никто и слова о тебе не услышит. Все, что между нами было, в могилу со мной скроется. — С лица Сичкаря слетает лукавство, и вот он уже готов во всем обнадежить Горицвита и помочь ему.
— Никому и нигде не скажешь? — допытывается Тимофий.
— Даже на Страшном суде! — Сичкарь торжественно поднимает руку с деньгами.
— Спасибо и на том.
— Молодец, Тимофий! — с чувством говорит Сичкарь. — Я так и знал, что с тобой можно по-человечески столковаться. Не две же у тебя головы на плечах, чтобы одной рисковать. — И он пнул саженку ногой.
Она, по-девичьи чистая и белая, взметнулась, и Тимофий перехватил ее на лету.
— Ну вот, Иван, вроде поговорили, можно и по домам. Тебе когда в тюрьму?
— Послезавтра.
— Скверно там?
— Не мед, однако за деньги все можно достать.
— Так, знаешь, дарю тебе десять тысяч, бери мою саженку задаром.
— На что она мне? — Сичкарь засмеялся. — Это только зацепка к разговору была. Знаешь, я пошутить люблю.
— Вольному воля, Иван. Я думал, ты и на самом деле возьмешь саженку, а я себе другую вытешу.
— Как — другую? — настораживается Сичкарь. — Ты, дружище, шутишь или насмехаешься?
— Разве мне трудно вытесать другую?
Теперь уже Тимофий смотрит на Ивана невинными глазами, а тот не понимает еще, кто кого перехитрил. Удивление, недоверие, гнев трепещут во всех морщинках мясистых щек и лба.
— Так ты и впрямь думаешь завтра мерить землю?
— А как же иначе? — насмешливо удивляется Тимофий. — Об этом у нас не было разговора.
— Смеешься? — Внезапно рассвирепев, Сичкарь яростно затискивает деньги в карман. — Гляди, как бы не заплакать! Ты знай, с кем шутки шутить! — Белые монеты лишаев наливаются кровью. — Или не догадываешься?
— Догадываюсь, Иван. — Горицвит выпрямился, и Сичкарь сразу как-то стал меньше.
— Думаешь, со мной одним? — спрашивает он, комкая деньги так, что карман трещит.
— Чего ты меня пугаешь теми, кто стоит за твоей спекулянтской спиной? Думаешь, из них вылупится новая власть? Тогда, выходит, ты глупее, чем я считал. Поторговался, а теперь уматывай со двора.
Все с тем же спокойным выражением лица Тимофий показывает на ворота. Но Сичкарь шипит ему в лицо:
— Скажи какой честный! Денег брать не хочет! А землю нашу берешь? Ты лучше захворай завтра, Тимофий! Слышишь? Захворай!
— Нет, завтра ты захвораешь! — И он выпроваживает за плечи шипящего от ярости Сичкаря.
— Захворай, Тимофий, лучше тебе будет! — пугает Сичкарь в последний раз уже из-за ворот, но повеселевший Тимофий только помахал ему рукой.
Посреди улицы Сичкарь, на всякий случай пьяно пошатнувшись, затянул:
5
Горпинка, канарейка — денежные знаки в сто и двести пятьдесят рублей, выпущенные Центральной радой при Петлюре.