Палилюлька переждал, пока в дверях скрылся согбенный Бараболя, потом вынул изо рта трубку, и его большая голова нависла над столом.
— Слушай, братва, мой, может, последний совет: не один день вы знаете меня, и не один день я думал, что нам дальше делать. На Петлюру надежды больше нет. Поляки идут с красными на мировую. А Врангель из господ, ему надо свернуть голову. Так что выходит — лучше бить господ, чем большевистскую власть. Вот я и перехожу и красным, пойду с ними на Врангеля, чтобы никакая шатия потом не привязывалась. Кто хочет — ступай со мной, а кто не хочет — отправляйся на все четыре! Не запрещаю. Вольному воля, спасенному рай! Так я думаю, братва?
— Слава атаману! — закричало большинство бандитов, подбросив шапки, а несколько человек стали поспешно пробираться к дверям.
За ними рысцой двинулся и начальник штаба. Их никто не удерживал.
— Ну, братва, — обратился Палилюлька к своей охране, — тащите сюда и печеное и вареное. Погуляем еще разок вволю, а то у большевиков черта лысого погуляешь — там паек.
— А что, батька, с продармейцами делать? — крикнул кто-то со двора в окно.
— Отпустите с богом.
— Гей, вы, сматывайтесь отсюда! — крикнул тот же голос за окном, потом заговорил о чем-то удивленно, и конвоир вошел в школу.
— Батька, вот холера, продармейцы не желают идти без штанов. Стесняются.
— А куда же вы, сукины дети, подевали ихние штаны?
— На самогонку выменяли. Мы же не знали, что им так пофартит, — засмеялся бандит.
— Черти б вашу маму взяли! А я, думаете, знал? Что-то надо сообразить.
Палилюлька вышел из-за стола и направился к выходу. За ним потянулись бандиты, а позади, дрожа всем телом, тихонько двинулся Погиба. На него никто не обратил внимания. Держась в тени школы, он пробрался в сад, перескочил через перелаз и очутился на узкой, заросшей спорышом улочке. Тут он ускорил шаги, соображая, как добраться до хутора Веремия.
За селом на дороге он увидел невысокого толстяка, который неверными шажками продвигался в тени придорожных деревьев. Это безусловно был агент головного атамана. Вот он испуганно оглянулся и обрадовался, увидев подполковника.
— Слава богу, слава богу! А я уже чего только не передумал по дороге! — Глаза Бараболи блеснули болью. Он остановился и злобно погрозил кулаком селу. — Насмеялся над нами, погоди, ты у меня костей не соберешь за эту насмешку! Мы тебя одной бечевкой с господином сотником свяжем. Навеки свяжем!..
Погиба посмотрел на искаженное болью и ненавистью лицо Бараболи, на его разные глаза, которым в эту минуту было тесно в разрезах век, и отвел от него взгляд.
У самой дороги зазвенели потревоженные ветром соломинки, агент атаманской разведки сразу же настороженно оглянулся на звук. На полях, проколотое высоким жнивьем и перемешанное с тенями стеблей, колыхалось лунное марево, оно четко заштриховало извилистую тропинку, уходящую в холодную даль. Бараболя сошел на тропинку, морщась сделал несколько шагов, обернулся к Погибе.
— Простите, но я должен раздеться, не могу дальше так идти.
— Делайте как вам лучше.
Бараболя стоя разулся, со стоном скинул забрызганные кровью штаны, снова обулся и, проклиная Палилюльку, разбитой походкой заковылял на хутор. И жалко и смешно было смотреть, как его неуклюжая фигура корчилась от злобы и боли.
На рассвете они добрались до жилища Веремия. У ворот их встретил хозяин, широкоплечий мужик с короткой шеей, с длинными, могучими руками. Так же, как его хутор врастал в мягкий торфяник, врастал в землю и сам крутолобый Стратон Веремий.
— Боже мой! Денис Иванович, что с вами? — участливо спросил он, увидев, как мучительно загребали землю ноги Бараболи.
— Беда, Стратон Потапович…
Веремий выскочил на тропку, оглянулся, обошел вокруг агента и уже спокойнее сказал:
— Это, слава богу, еще не такая беда. Я пришлю свою ведьму, она вам все язвы за три дня заживит.
— Пошепчет? — криво усмехнулся бескровными губами Бараболя.
— Нет, у нее зелье.
— А хуже не сделает?
— Она, Денис Иванович, хоть и пигалица еще, а выхаживала и таких, что одной ногой в могиле стояли, поверьте мне.
— Что ж, придется поверить, — вздохнул Бараболя и пошел с Погибой в столярку.
А Веремий забежал в хату, потом вывел из конюшни лошадь и поскакал в рощу, сизую от утренней росы.
Через час, когда Погиба как раз собирался завтракать, а Бараболя охал, лежа на топчане, дверь в столярку осторожно приотворилась и на пороге появилась тоненькая девушка в берестяных лаптях и старенькой юбке.
— К вам можно? — тихо спросила она.
Погибу удивило и насторожило ее появление: он знал, что в столярку не мог прийти никто, кроме хозяина.
— Заходи, заходи! — пригласил он гостью, вставая.
Девушка неловко затворила за собою дверь, поклонилась подполковнику.
— С добрым утром вас.
— Доброе утро, девушка. Ты кто будешь?
— Батрачка у дяденьки Стратона. Марьяной меня зовут.
Она подняла голову, и Погиба увидел на узком лице брови, каких до этих пор нигде не встречал: они широко и размашисто взлетали двумя сверкающими черными крыльями от переносицы к вискам. Эти черные крылья будто влекли ввысь всю хрупкую плоть девушки. Такие брови могут только во сне присниться! Но под ними не сияли, как можно было ожидать, а молили испуганные глаза; в этих глазах угадывался застарелый страх, и тени его, казалось, лежали на всей тщедушной фигурке Марьяны.
— Ты что-то хочешь мне сказать? — Погиба залюбовался девушкой, по глазам определяя, что жизнь у нее нелегка.
— Нет. — Она смущенно опустила голову. — Хозяин велел, чтобы я кому-то тут раны залечила.
— Так это ты… лечишь людей? — спросил пораженный подполковник. У него едва не вырвалось: «Так это ты ведьма?»
— Приходится иногда… — Девушка ответила на его изумление жалкой улыбкой, дрожащей в ямочках щек.
— Кто же тебя этому выучил?
— Мама. Она во всяких зельях разбиралась. — Девушка произнесла эти слова почтительно и гордо.
— И что ж она могла вылечить?
— Всякие раны, кости сращивала, лишаи, экзему выводила…
— Экзему? — Подполковник удивился, что девушка знает такое слово. — А чем она выводила?
— Перегоняла дерево орех… Так кому тут пособить?
Погиба кивнул головой на топчан, и Марьяна подошла к Бараболе, который не сводил с нее глаз. Он мало верил в знахарские снадобья, но лицо Марьяны — бровастое, с прямым маленьким носом — чем-то привлекало его.
Девушка поставила на табуретку баночку со своим зельем, стыдливо нагнулась над Бараболей, и ее пальцы осторожно, ветерком, пробежали по его налитому жаром телу.
Когда Марьяна вышла, Погиба улыбнулся.
— Ну, как вам эта… ведьма? Нравится?
— Нравится. И вы знаете — утихает боль, и жар спадает. Она и самом доле кое-что смыслит.
— Возможно. А похожа она знаете на кого?
— Нет, не знаю.
— На лесную русалку.
— Красивая девушка.
— Ничего, только от ветра клонится. Верно, у ней харчи похуже наших. — Погиба показал глазами на стол.
X
Бог для того послал на землю ночь, чтобы в тиши росли травы и отдыхали люди. В эту ночь, может быть, и поднималась под осенними звездами ранняя озимь, но люди мало отдыхали. Не клонило ко сну тех, кому предстояло получить землю; не спали и те, кто лишился части своих всеми правдами и неправдами добытых урочищ и хуторов.
Не успели еще одни разойтись с комбедовского собрания, как по селу осторожно засновали другие и по стеклам окон тихонько забарабанили те руки, которые степеннее всех крестились в церкви, а на рынке ловчее всех тянулись к рублю.
Больше всего денег прошло в селе через руки лавочника Митрофана Созоненка. Веснушчатый, точно кукушкино яйцо, скрестив на груди проржавленные руки, он недвижным идолом сидел за прилавком и рыжим бесом широко гулял на свадьбах да крестинах. Там Созоненко не пропивал денег и не приносил подарков, а при всех вынимал из городского бумажника долговые расписки и величественно бросал на приданое молодой или на зубок новорожденному. А в селе как в селе — по-всякому смотрели на выходки богатея, чья рука навеки легла на аршин, и расписки его прозвали «Созоненковы деньги». Это не смутило, а только возвеличило Митрофана в собственных глазах, и он даже заготовил для расписок разноцветные, одного размера листки бумаги, чтоб они в самом деле напоминали людям настоящие деньги.