Сапожник посмотрел на братьев и, не выпуская изо рта гвоздей, невнятно пробормотал:
— Продаю, только за хорошие деньги.
— За какие это хорошие?
— За царские. Других властей не признаю.
— А они тебя, Васюта, признают? — засмеялся один из покупателей.
— Мне до них дела нет, — не отрываясь от сапога, пробормотал Васюта.
Он вынул гвоздики из губ и стал лениво торговаться с Мироном.
Пока они торговались, Данило заметил, что верзила в одном сапоге прощупывает его глазами. Потом здоровяк подошел к братьям и отозвал Данила в сторону.
— Браток, я помогу тебе достать настоящие сапоги, товар — министерский! — шептал он, чуть не заталкивая в ухо Данилу свой крючковатый нос.
— Где же они?
— Найдем, коли у тебя игрушка найдется, — прошептал верзила в самое ухо.
— Какая игрушка?
— Не придуривайся, браток! Разве по тебе не видно, что ты не нынче, так вчера бросил воевать? Принесешь игрушку, — он пошевелил указательным пальцем, словно нажимая на курок, — а я тебе сапоги, за десять лет не износишь.
Данило побледнел. Что это — провокация или в самом деле бандитский торг? Он подошел к братьям, оторвал их от сапожника, и все трое быстро пошли в уисполком. Там Олександр передал Данилу котомку с харчами и оружием, тряхнул брата за плечи — не бойся, мол, — а Мирон перекрестил его.
Взойдя на верхнюю ступеньку, Данило еще раз оглянулся, хотел улыбнуться братьям, но губы у него жалобно задрожали, и он, словно в глубокую пропасть, зажмурясь, шагнул через сбитый порог. Навстречу ему не спеша шла с бумагами молоденькая стриженая девушка с красным бантом на груди. Она весело напевала какую-то мелодию, и весь ее беззаботный вид говорил, что она нашла на земле свое место.
— Скажите, пожалуйста, где находится военком? — остановил ее Пидипригора.
— Ступайте за мной, — велела девушка.
Она ввела его в просторную комнату с перегородкой, за которой большой канцелярский стол скалился на посетителей темной пастью громоздкого ундервуда; на ундервуде стучал красноармеец с забинтованной головой.
— Вы по какому делу к военкому? — спросила девушка, поглядывая на вторую дверь с надписью «Военком».
— Пришел с повинной. — Данило опустил глаза.
Девушка не удивилась.
— Бандит? Петлюровец?
— Петлюровец.
Красноармеец с перевязанной головой взглянул на него и продолжал печатать. Верно, не впервые им встречать таких гостей.
— Подождите минутку. — Девушка все так же, не торопясь, прошла во вторую дверь и скрылась за нею.
Эта минутка показалась ему вечностью. Но наконец дверь отворилась, и девушка позвала его. Он вошел в опрятную комнату и остановился перед юношей лет двадцати — двадцати двух в форме красного казака. Неужели это и есть тот самый прославленный командир эскадрона, который нагонял ужас на белополяков и вызывал на сабельные поединки самых неистовых врагов? Олександр передавал, что товарищ Клименко, даже простреленный двумя пулями, не покинул поле боя. Спешенные казаки держали его под руки, а он командовал до тех пор, пока не взломал клещи окружения и не вывел из него своих бойцов.
У военкома возле губ и глаз шевелятся болезненно-брезгливые морщинки, на высокий лоб падает курчавый вихор, снизу белый, как ржаной колос, а сверху темно-русый.
— Садитесь. — Военком кивает головой и сам садится напротив Пидипригоры. — Местный? — Преждевременные морщинки на его висках дрожат.
— Местный, из Новобуговки.
— Кулацкий сын? Попович?
— Из бедняков.
— Вот как? — удивляется военком. — Тина, дайте анкету.
Девушка подошла к шкафу, порылась в бумагах и положила перед Данилом листок жесткой бумаги, на котором должен уместиться весь его жизненный путь.
— Давно явились в село? — ровным голосом спрашивает военком, доставая папиросу. — Курите?
Он протягивает пачку Пидипригоре. Тот вытаскивает одну папироску, и на лице у него проступает пот, словно он тащит мельничный жернов.
— Явился в село позавчера. Сотник я… — Он спешит рассказать о себе все, чтобы поскорее покончить с этой мукой.
— Что же вы бросили своего атамана? — Взгляд Клименка вдруг веселеет, веселеют и морщинки возле глаз и губ. — Горит петлюровская свеча?
Пидипригоре понятна радость молодого военкома — сквозь незажившую боль в нем пробивается торжество победителя. Только свойственно ли ему великодушие победителя? И Данило задумчиво отвечает:
— Горит с обоих концов.
— Вот это верно, с обоих концов горит! — Продолговатые, серые, как сталь клинка, глаза военкома блеснули.
Данило чувствует облегчение: по крайней мере он имеет дело не с таким военкомом, каким рисовало его болезненное воображение и петлюровская агитация.
— Расскажите, как вы попали к нам. — Военком придвигает к себе листок бумаги, и над нею склоняется его двухцветный вихор. — Только подумайте сперва, — подбадривает он, видя, как сотник волнуется. Опыт уже подсказывает Клименку, кто перед ним сидит.
Пидипригора, волнуясь, рассказывает, и его повесть сразу заинтересовывает военкома. Больше всего Клименко расспрашивает о Погибе и Бараболе, внимательно выверяет и записывает их приметы, не может простить, что Пидипригора не уничтожил Погибу, и внезапно делает для себя три вывода: гадюки во всем мире кусаются, сотник в самом деле не кадровый офицер, его профессия — учитель.
Когда Пидипригора, обливаясь потом, закончил свой рассказ, Клименко спросил только одно:
— Из главного ничего не забыли?
Данило оценил деликатность военкома: тот спрашивал, не утаил ли он что-нибудь.
— Я все сказал, как на духу. — Данило открыто посмотрел в глаза Клименку. — Мы с женой решили, что я скажу всю правду, как бы она горька ни была.
— И очень хорошо решили, — одобрительно кивнул головой военком. — Заполните еще анкету.
В это время отворилась дверь, и на пороге появился исхудалый смуглый юноша, опирающийся на госпитальную палочку.
Клименко быстро пошел ему навстречу, радостно поздоровался, усадил гостя на стул и лукаво повел правой бровью, которая у него была выше левой.
— Снова, Киндрат, за материалами пришел? Или, может, чего доброго, так просто — посидеть?
— Снова за материалами, — сокрушенно вздохнул Киндрат. — Расскажешь ты наконец что-нибудь про себя или нет?
— На досуге, на досуге. Сегодня некогда.
— Не первый раз я это слышу. Пойми, твои материалы для истории нужны.
— Не для истории, а для твоей брошюры, — уточнил Клименко и, чтобы загладить нанесенную этими словами обиду, извиняющимся тоном проговорил: — В самом деле, друг, сегодня не могу. Ты вот, между прочим, и про петлюровщину пишешь. Может, поживишься чем-нибудь от бывшего сотника? — И он показал на Пидипригору, который как раз заканчивал писать анкету.
— Интересно, интересно! — с готовностью согласился смуглый парнишка, подсаживаясь поближе к Пидипригоре. — Вы сможете совершенно откровенно поделиться со мной? Только абсолютная откровенность!
— Смогу, — неохотно согласился Данило. — Но боюсь, что я многое не так понимаю, как вы, и вам покажется, что я не откровенен.
— Для меня ценнее всего узнать, как именно вы понимаете, — успокоил его Киндрат. — Вы до гражданской войны принадлежали к какой-нибудь партии — к эсдекам, руповцам или туповцам?[13]
— Нет, партийная борьба меня никогда не привлекала и не интересовала.
— А что же вас интересовало?
— Художественная литература и этнография.
— Что-нибудь собирали, печатались?
— Несколько этнографических зарисовок опубликовал.
— Как же вы к Петлюре попали?
— Это невеселая история.
— Понимаю. Однако что вас, как интеллигента, потянуло к нему?
— Только обстоятельства… — Данило со вздохом поглядел в окно, собирая воспоминания, на которых, как на ниточке, висела ого жизнь.
За окном с одной стороны надвинулась туча, с другой — сияло солнце. А на земле в колдобине играли и дрались воробьи; ласковые лучи солнца собирали росу со спорыша; через улицу шла, изогнув стан, молодая женщина с полными ведрами, вода в них, покачиваясь, ловила солнце. Это все было жизнью. А как назвать то, чем переболел и что перестрадал не он один? И нужно ли все это безусому юнцу, который все равно подстрижет его в своей брошюре под одну гребенку со всеми?..
13
Эсдеки, руповцы, туповцы — члены социал-демократической, рабочей и трудовой партий на Украине в предреволюционные годы.