— А земля у вас хорошая?
— Бульбу родит… Гэта вона шчира сказала: «Жиць хочецца». Тяпер мы люди вольные.
— Это верно. И старый человек правду чует… Чернозем у вас?
— Пяски да балота.
— Плохо. Пшеница, значит, не родится, — даже вздохнул Горицвит. — А вы торфа, торфа в эти пески побольше. В нем сила, даром что трава травой.
— Тяпер можно — коня дали. На плечах не натаскаешь.
— Это верно, — согласился Тимофий. — Домой скоро?
— Пакуль ворогов не доконаем. Словом, скоро.
Он упруго приподнялся на стременах, еще раз внимательно посмотрел вокруг, пустил коня на дорогу, и над полями потекла задумчивая песня:
«3 беражком не ровная», — повторил мысленно Тимофий вслед за певцом.
Выгнав коня из одинокого островка перестоявшегося проса, Тимофий подошел к обрыву и посмотрел на другой берег.
По ту сторону реки привольно, широко раскинулось зеленое Забужье, изрезанное протоками, мерцающее небольшими округлыми озерками. На фоне багряно-синего заката отчетливо выделялось ободранное, открытое всем ветрам село Ивчанка, жители которого испокон веков гнули спину на бескрайних полях помещика Колчака. Война и нужда наложили на село свою немилосердную лапу: полуразрушенные халупы вросли в землю, сквозь дырявые кровли проглядывали ребра стропил, — казалось, жилища умирают на глазах, как вон тот лучик на крохотном оконце крайней хаты.
Впрочем, кое-где белели и свежие срубы: видно, пошел уже господский лес на батрацкие дома.
— Что, любуешься? «Как будто писанка село»?[16] — словно отгадав думы Тимофия, проговорил Мирошниченко.
— Да, понаписано тут. Еще лучше, чем у нас.
— Понаписано! — вздохнул председатель. — А ивчанцы, увидишь, раньше нас из нужды выбьются.
— Почему так думаешь?
— Дружный народ! Славная история у этого села. Кто первыми помещика громил в девятьсот пятом году? Ивчанцы. Откуда сейчас партизан больше всего? Опять-таки из ихнего села. А за работу возьмутся — лес зашумит! Вовек не забуду девятое ноября семнадцатого года. Мы только-только про революцию услыхали. Вечером в Ивчанку приехали из города большевики. Люди запрудили всю площадь. И всё старики да дети. Редко-редко раненый фронтовик покажется. А в резолюции записали: «Не глядя на то, что у нас здесь остались одни калеки, деды да бабки, не ходить по нашей земле врагам революции! Возьмем косы, вилы, метлы и сметем их с лица земли. Будем стоять до последней капли крови за Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». И как стоят! Эх, Тимофий, что это за люди! Прошлый год, когда мы с петлюровцами бились…
Но Мирошниченку не удалось докончить рассказ. Из прибрежных кустов тяжеловатой походкой вышел Иван Тимофиевич Бондарь и, не здороваясь, озабоченно проговорил:
— Свирид, тебя начальство зовет. Чтоб сейчас шел. Там из уезда приехали.
— Не слыхал зачем? — спросил председатель, берясь за винтовку.
— Не слыхал. Да, видно, опять бандиты поблизости объявились. Прямо ну никакого покоя нет. То Шепель, то Гальчевский, то черт, то бес, бей их гром! И до каких пор мы будем мучиться?
Печальные глаза Тимофия сузились, он улыбнулся мягко, задушевно.
— Пакуль ворогов не доконаем… — Он повторил даже интонацию белоруса.
Свирид Яковлевич рассмеялся и хлопнул Горицвита по плечу.
— Ну и ловко же ты!.. Кто же приехал? — обратился он снова к Бондарю.
— Антанас Донелайтис. Дело, выходит, серьезное.
— Антанас? Да, он зря не поедет.
— Вот и я говорю.
Антанас Донелайтис заведовал уземотделом. В 1919 году, когда Литовская Советская Республика была раздавлена Антантой и кайзеровским сапогом, раненый Антанас с группой коммунистов пробился в Петроград. Лечь в госпиталь он наотрез отказался, и тогда послали его на юг, во главе продотряда, состоявшего из матросов-балтийцев. Снова ранение, потом Черниговские леса, борьба с петлюровцами, рейд со Щорсом до самой Винницы и еще одна рана.
На Подолье пришлось долго отлеживаться — открылись плохо зажившие раны, заныли, заскрипели пробуравленные пулями кости. Кое-как подлечившись, Антанас, опираясь на палку, заковылял в губком. У высокого дома сунул свою палку за чугунную ограду и, стараясь не хромать, направился в секретариат. Но там ему сразу испортили настроение.
— На борьбу с бандитизмом не пошлем — вы больны.
— Что же, в собес прикажете идти? — едко спросил он.
— Но иронии никто не заметил, и ответили ему серьезно:
— Можно, работа подходящая.
Все его усилия, доводы, просьбы и даже хитрости оказались тщетными: не пошлем, да и только.
Наконец удалось добиться должности заведующего уземотделом.
В уезде орудовали петлюровские и шепелевские недобитки, и Антанас по целым дням не слезал с коня. Его небольшую, собранную, как у кобчика, фигуру знали во всем Побужье, любили слушать его веселые и горячие речи при разделе земель.
И никто не догадывался, как тоскует сердце юного коммуниста по милой Литве, где остались родители и невеста, где впервые пролилась его кровь. Деля землю где-нибудь за Бугом, он мечтал о временах, когда займется тем же над зеленым Неманом.
— Это где взял? — Мирошниченко только теперь заметил у Бондаря обрез.
— Красноармейцы одного бандита на опушке ухлопали. Насилу выпросил эту игрушку. — На полных губах Бондаря заиграла умная, задорная улыбка.
— А не боишься без разрешения носить?
— Для защиты своей Советской власти разрешения не требуется, — серьезно и твердо ответил Бондарь. — Пойдем, Свирид.
— Будь здоров, Тимофий. Постараюсь до рассвета вернуться. Задержусь — Дмитра к тебе пришлю. Досадно! Так хотелось в первый раз пройтись за плугом по своей земле! — Огорчение смягчило жесткие складки упрямого лица. — Пошли, Иван.
— Пошли. — И Бондарь зашагал плечом к плечу с Мирошниченком.
— Точь-в-точь родные братья — оба широкоплечие, крепкие.
Осенняя тропинка зябла на разбухшем, черном от непогоды жнивье. Огородами дошли до школы и тотчас увидели Антанаса. Он сидел верхом на неспокойном, злобно скалившем зубы жеребце и что-то оживленно говорил комитетчикам и нескольким красноармейцам, которые устанавливали посреди улицы трехдюймовое немецкое орудие.
— Мирошниченко, здорово! — Поздравляю, поздравляю! — Донелайтис соскочил с коня и, прихрамывая, подошел к Свириду Яковлевичу. — Ты великий изобретатель! — И он показал рукой на пушку.
— Годится? — Мирошниченко с надеждой заглянул в зеленые глаза литовца.
— Годится! Я ее всю осмотрел! — Бледное, худощавое лицо, открытое, с редкими зернами веснушек, смеялось по-детски щедро и светло.
— Вот и хорошо! — облегченно вздохнул Свирид Яковлевич. — Пушка все-таки!
— Что пушка! Главное — ум! Ум трудящегося человека! Такая выдумка дороже любой пушки!
В 1918 году немцы, удирая, бросили посреди дороги поврежденное орудие. И вот Мирошниченко решил использовать его в борьбе с бандитами. В колесной мастерской он поставил пушку на деревянный ход; кузнецы долго бились над неисправным замком, где недоставало приспособления для оттяжки ударного механизма, потом ловко приклепали к замку здоровенный железный штырь. Мысль председателя была проста: при ударе киякой по штырю боек разобьет капсюль, и снаряд полетит в цель.
Изобретение и радовало и пугало его: «А вдруг ничего не выйдет?»
К сумеркам комитетчики и бойцы были уже на леваде. Антанас разузнал, что остатки разбитой банды Саленка вышли из Барских лесов на соединение с Гальчевским, и бросился наперерез бандитам. Когда выехали в поле, потянуло свежевспаханной влажной землей.
— Сегодня наши пахали, — сказал Мирошниченко Донелайтису, подавляя волнение: он все еще думал о пушке.
Сгущалась тьма. На горизонт, гася потоки багрянца, опускалась туча.