Вспомнился рассказ Мирошниченка. Крестьяне одного русского села пришли к Ленину в гости, принесли ему в подарок каравай хлеба. Принял Ильич тот каравай, поблагодарил людей…
И снова он мысленно любовался и пересыпал в ладонях теплое зерно, которое уродится на его поле. Так вот и шел бы, так и шел бы по нивам до самого края земли, молча беседуя с колосьями, лаская их руками, словно своих детей.
Вдруг неподалеку застучали копыта, прозвучали винтовочные выстрелы, а затем глухо откликнулся пулемет.
По звуку Тимофий безошибочно определил, что стреляют из кольта. Тоскливо, как человек, застонал раненый конь и, вырастая на глазах, промчался, задрав голову, возле самой телеги, а потом круто свернул на восток. Надорванный молодой голос плеснул в небо высокое «ой» и умолк.
Тимофий кинулся было к телеге, но на полдороге вспомнил, что винтовку забрал Мирошниченко, и остановился в раздумье.
Въедливый писк пули, пролетевшей, казалось, над самым ухом, вывел его из оцепенения. Он припал к росной земле и осторожно пополз на выстрелы.
Через несколько минут Тимофий убедился, что неподалеку идет бой, и уже предугадывал его безотрадный исход: четверым красноармейцам не удастся долго продержаться против трех десятков бандитов, которые, спешившись, полукольцом прижимали к реке горсточку смельчаков.
Внезапно пулемет замолчал. Тимофию впервые на миг стало страшно, но он тут же по движениям пулеметчика понял, что тот меняет ствол.
Тимофий весь напрягся, видя, как бандиты взметнулись с земли черными тенями и побежали вперед.
«Только бы успел, только бы успел!» — молила каждая клеточка его тела.
Еще несколько перебежек и… конец.
Молодой встревоженный голос что-то тихо сказал пулеметчику. Тот спокойно и зло процедил сквозь зубы:
— Сейчас, товарищ командир, сыпанем им страху в зенки.
И дуло пулемета, захлебываясь, полыхнуло огнем. Цепь бандитов сразу же с криком и матерщиной бросилась на землю. Красноармейцы под прикрытием кольта быстро отбежали назад — концы бандитской цепи вытягивались к Бугу.
— Товарищ командир, — Тимофий поднялся и застыл перед невысоким бойцом в кубанке с пистолетом в левой руке, — спускайтесь за мной к Бугу, перевезу на лодке.
— Ты кто будешь? — К нему приблизились пытливые, строгие глаза; в полутьме лицо командира казалось иссиня-белым, почти прозрачным.
— Я? — Тимофий не нашелся что ответить. «Что ты ему скажешь? Еще за бандита примет!» — Бедняк я. За Советскую власть.
— Все! — Пулеметчик выругался. — Ни одного патрона!
Он схватил пулемет и, обжигая руки горячим стволом, еще раз выругался горестно и тоскливо.
С правой руки командира стекала черными струйками кровь. Пуля, должно быть, пробила руку навылет, и кровь капала с растопыренных болью пальцев, словно все они были ранены.
— Тьфу! Черт!
— Что ты, Иваненко?
— В плечо кусанула, — отозвался лежащий в борозде боец, продолжая бешено отстреливаться.
— Бежать можешь?
— Смогу, товарищ командир.
Под нестихающими выстрелами они побежали к Бугу. На заросший кустарником берег с въедливым свистом сыпались пули, но сила их уменьшалась, как уменьшалось с приближением к реке ощущение опасности.
Из-за разорванной тучи выглянула луна, и на реке в текучем пятнистом сиянии ожили черные долбленые челноки; их, вздыхая, неуклюже баюкала тугая осенняя волна, прибивала к пенькам верб, быть может тех самых верб, из которых они были сделаны. И челноки снова трепыхались, как птицы в клетке, отбиваясь от берега, и над водой раздавался скрежет и звон их цепей. На желтом прибрежье из руки командира сильнее забила кровь, и прерывистая дорожка протянулась до самой лодки. Казалось, это не живая теплая кровь напоила песок, а дети, играя на берегу, повтыкали в желтую отмель ровные чашечки желудей.
Ни на бледном, спокойном лице командира, ни в его темных с янтарным отливом глазах не увидел Тимофий ни признаков боли, ни обычного при большой потере крови выражения слабости, тоски. Раненый был подтянут, сосредоточен в своей стойкости.
— Подыми руку, товарищ командир! Жизнь вытекает! — как всегда, строго проговорил Горицвит и рванул изо всей силы тонкую ржавую цепь.
Пальцы, сдавленные железом, заныли, но звено разогнулось, и Тимофий повеселел: не надо было отпирать замок, сберегалась дорогая минута.
Они выплыли уже на середину реки, когда на берегу показались темные фигуры и засверкали вспышки. Вокруг лодки взлетали маленькие певучие всплески воды, похожие на голубокрылых крячков.
Выйдя на берег, все облегченно вздохнули.
— Спасибо. От Красной Армии спасибо. — Командир пожал левой рукой твердую руку проводника.
— Вам спасибо. За все. Давайте я вам рану перевяжу. Сорочка у меня чистая. — Тимофий решительно рванул ворот полотняной рубахи, в которой ходил к причастию. Мелкие пуговицы росой посыпались к ногам.
— Не надо. — Командир, улыбнувшись, вынул из кармана пакетик, велел пулеметчику перевязать плечо Иваненку, а сам поднял руку, и кровь с пальцев потекла в рукав. — Как вас зовут?
— Горицвит. Тимофий Горицвит.
— А меня Марков. Чем же вас отблагодарить?
— Ничего не надо. Говорю, сам солдатом был… Не для того революция пришла…
Хотелось сказать многое, но и всегда-то ему было трудно разговаривать, а теперь, когда густеющая кровь все капала и капала на синеватую осеннюю траву, и подавно. Он уже ровным голосом неторопливо добавил:
— В Ивчанку идите, там ежели банда и наскочит — люди отобьют.
— Будьте здоровы!
Побелевшими, крепко сжатыми от боли губами Марков поцеловал Горицвита, прижал запеленатую раненую руку к груди и пошел по луговой тропинке к хатам. А Тимофию долго еще казалось, что кровь капает на берег и вдавливается в песок, как желудевые наперстки.
«Славные ребята!» Тимофий думал о бойцах, как отец с своих детях. И красноармейцы в эту минуту думали о нем, поминая добрым словом незнакомого человека.
То, что он сейчас сделал, — ведь все могло и не так кончиться, смерть-то вокруг ходила! — поднимало Тимофия в собственных глазах, наполняло радостью. Но потом его охватило беспокойство: ведь бандиты могут забрать лошадей… Он прислушался.
По воде с того берега отчетливо донеслась перебранка бандитов. И вдруг он расслышал голос Сафрона Варчука.
«Может, показалось?..»
Темные фигуры медленно подымались на кручу. Топот копыт затих вдали.
А Варчук узнал Горицвита еще раньше, когда тот прыгнул с обрыва, ведя бойцов к лодке. Узнал и до того перепугался, что капли пота выступили на его плоском лбу.
«А вдруг и Горицвит заметил меня?»
Чуть не на коленях упросил он раздраженного неудачей Крупьяка разделить банду на два отряда — большую часть отправить в село, а несколько человек оставить в кустарнике.
Приближался рассвет.
Круглыми, расширенными от напряжения глазами Варчук всматривался в реку, тоскливо думая все о том же: разглядел ли его Тимофий и вернется ли на эту сторону? И, как большинство верующих людей, в трудную минуту он обратился со всеми своими заботами к богу, посылая ему неумело сложенные молитвы, прося вернуть Тимофия.
И вот на середине реки простуженно скрипнуло весло. Сафрон тут же забыл и молитву и самого бога.
Рассекая мглу, показалась лодка. Высокий, сильный гребец, стоя во весь рост, неторопливо и умело орудовал веслом. Плоскодонка мягко ткнулась в песок, Тимофий прыгнул па берег, и тут же звонко треснул выстрел.
На миг Сафрону показалось, что это разорвалось его сердце. Он схватился руками за грудь, не спуская глаз с Горицвита.
«Пошатнулся!» — обрадовался Варчук. Руки его сползли с груди, но он сразу же вновь схватился за сердце судорожно сведенными пальцами, — Тимофий с неожиданным проворством бросился в реку. Его голова не скоро показалась над водою, потом исчезла, снова появилась.