Марийке хотелось добавить еще кое-что про соль, ну хоть чтобы карманы набил, но она постеснялась и, когда Степан гикнул на лошадей, перекрестила спину мужа и простояла у ворот, пока подвода не скрылась из глаз.
Теперь, без Ивана, и думать стало свободнее. Марийка покрутилась во дворе и вошла в овин. Здесь, слева от тока, дощатая перегородка делила сусек на две половины. Когда-то в одной половине складывали сено, а в другой у них стоял маленький крестьянский конек с фиалковыми глазами. Но хищная осенняя муха занесла сибирку, и фиалковые глаза помутились от боли и слез, конька пришлось убить, а шкуру его за бесценок взял Супрун Фесюк: он и заразной скотины не боялся.
С ее безголовым Иваном они и поныне оставались без лошади, не разжились ни в экономии, ни у галичан, когда те в тифу отступали по весеннему бездорожью. Но раз у ней муж такой нерадивый, что ж, позаботится о божьей скотинке она. Марийка с женской легкостью переложила вину за все невзгоды на плечи Ивана, а спасительницей дома видела одну себя: ведь муженек до сей поры и под зябь не вспахал. И она снова с тайной надеждой посмотрела на то место, где когда-то стоял конек.
В хате Бондариха оделась по-праздничному, долго прихорашивалась перед зеркалом, даже сама себя укорила за это, однако пришла к выводу, что она еще баба хоть куда и что высокий лоб у ней для ума, а вовсе не для того, чтобы колоть орехи, в чем ее насмешник муж скоро убедится и сам. После этого, довольная собой, она торжественно вышла из хаты, заперла дверь на щеколду и направилась через все село на луга, где под самым Бугом жил ее дальний родич по матери Семен Побережный.
В просторной хате Побережного пахнет тиной, рыбой и отсыревшей пряжей, — видно, пряжу собрались продавать и доводили до необходимой влажности. Возле светца хозяин узким, как щучка, челноком ладит рыбачью сеть.
— Добрый вечер, дядя Семен! — Марийка подымает свой высокий живот, собирает в улыбке мелкие морщинки возле горбатого носа. — Один скучаете? А где же тетушка?
— Поехала с Захаром опорожнять верши.
Побережный поднимается с долбленого стульчика, за ним, зацепившись, тянется снасть, и рядом с ней еще красивее выглядит задумчивый, немолодой, вислобровый рыбак, не одну лодку рыбы пропустивший через свои руки, не одного человека избавивший от смерти в волнах.
— И вы не боитесь пускать ее на реку?
— Она сама без воды жить не может. Привыкла. А как брал ее — на рыбу и смотреть не хотела.
— А на вас смотрела? — смеется Марийка.
— И на меня не смотрела, некогда было. — Побережный, говоря, как будто взвешивает каждое слово. — Я ее один раз увидал в церкви и сразу сватов прислал.
— Проворны вы были!
— Да, не как теперь — по три года живут, а на четвертый расходятся. Вот некому бить по одному месту! Садись, милая. Ты, может, за рыбкой?
— Нет. А ловится теперь что-нибудь?
— Да разве теперь рыба? Вот прежде была рыба! Она тоже спокойствие любит, а где оно теперь, спокойствие-то?
— Нет его ни человеку, ни рыбе, — подтверждает Марийка. — Говорят, в Проскурове Петлюра бессовестная всю рыбу поглушила. — С тех пор как Петлюра угрожал ее наделу, она готова была приписать ему все, что слыхала и чего не слышала, а называла его только в женском роде, почему-то сближая понятия «Петлюра» и «холера».
— Откуда он только взялся на нашу голову? — Побережный резко хмурится, его тяжелые брови нависают на глаза. — Вот откатилась немного война от нашего порога, а он снова гонит ее сюда.
В хате залегает тишина, и только под шестком играет на своей скрипочке неутомимый сверчок.
— А знаете, дядя Семен, зачем я к вам пришла? — разрывая последний страх перед Иваном, говорит Марийка, не подымая глаз на рыбака.
— Скажешь — узнаю.
— Говорят, вы продаете своего вороного.
— Продаю. — Побережный удивленно подымает брови. — Завтра еду с ним на ярмарку.
— Добрый конь?
— Справный. Только теперь земли прибавилось, так я хоть на паршивенькую, да на пару сколачиваюсь.
— Так, может, станем сватами?
— Это что же, вы хотите у меня вороного купить?
— Истинно так.
— Так чего ж ты, Марийка, в эти дела мешаешься? Почему не Иван пришел?
— А это, дядя Семен, тонкое дело, — понизила голос Бондариха. — Денег у нас, как говорится, кот наплакал, вот и решили мы продать полдесятинки, а добыть коня!
— Вон как! — Побережный задумался. — И все-таки почему ты, а не Иван хлопочет?
— Да разве он может это сделать при своей комбедовской должности? — пустилась во все тяжкие Марийка. — Вот и просит вас, чтобы тихонько раздобыли ему скотинку, а землю либо сами берите, либо продадите, как вам лучше покажется.
— Беда мужику! — сочувственно проговорил рыбак. — Вот уж и земля есть, а не уколупнешь ее пятерней.
— Сколько еще к ней надо, — пригорюнилась и Марийка. — Скотину дай, плуг дай, скоропашку дай, борону тоже, да и без телеги не обойтись. Как подумаешь — мозги сохнут. — И она сразу забывает, что говорила рыбаку неправду, — горькая мужицкая правда захватывает ее.
— Ну что ж, Ивану я пособлю, хороший он человек. — Побережный задумчиво шагает из угла в угол, — Его земля и мне бы пригодилась, да сам на лошаденок сколачиваю. Какую полдесятинку думаете продать?
— Ту, что от Сичкаря к нам перешла. На вырубке.
— Какую же цену положили?
— Был бы конь добрый.
— Э, где мое не пропадало! — решительно махнул рукой рыбак. — Забирай моего вороного, а завтра устроим твою землю. Есть у меня один человек на примете, только из Бессарабии вернулся, к разделу запоздал. По рукам!
Марийка едва не подпрыгнула от радости, но своевременно сдержалась, степенно промолвила:
— Ладно, дядя Семен, только с вас еще магарыч, — и хлопнула рыбака по руке. Ей явно нравилось барышничать.
— Ты что же, хочешь, чтобы я с тобой без мужа пил? — засмеялся Побережный.
У Марийки задорно блеснули глаза.
— А хоть бы и со мной, раз муж побоялся пойти! — Она уже верила, что Иван и в самом деле испугался идти к Побережному.
— Нет, милая, нестоящее дело пить магарыч с бабами, — покачал головой Побережный. Он достал из шкафчика маленькую липовую кадушечку, пошел с нею в чулан и налил меду. — Вот тебе мой магарыч, — сказал он, подавая кадушечку Марийке.
Та нагнулась над медом, попробовала с мизинца на вкус. Приятная терпкость сразу подсказала, с каких цветов нанесли мед пчелы.
— Подсолнечный?
— Подсолнечный, самый свежий. Коня сейчас возьмешь или Иван зайдет?
— Где уж ему ходить! — Марийка жеманно подобрала губы. — Ему только за жениной спиной на собраниях сидеть.
Они вышли из хаты, открыли маленькую конюшню. Нагибаясь в дверях, Побережный скрылся в стойле, зазвенел уздечкой и вскоре вывел рослого коня.
— Бери, Марийка, пусть он тебе золотой пласт распашет. — Семен передал женщине повод, погладил коня по спине, вздохнул.
И только теперь на Бондариху напал страх, только теперь она увидела перед собой глаза Ивана, однако на этот раз не смеющиеся, а гневные.
«Ну и бес с ним!» Она стряхнула с себя минутную слабость, поблагодарила Побережного и по-бабьи повела за собой коня.
На другой день Семен продал их полдесятины, а Марийка выехала с ночи пахать в паре с Есипом Киринюком, немолодым, на редкость молчаливым человеком. Марийка была очень рада такой компании — Есип даже не спросил ее, откуда она взяла коня, сколько за него заплатила, и ни слова не промолвил об Иване. У него был свой взгляд на разговоры: ежели у кого есть что сказать, то и так скажет, а языком трепать нечего.
На пашне он разложил под грушей-дичкой костер из хвороста, натаскал с чьего-то поля немного картошки, положил ее на жар и уселся, прислушиваясь к фырканью лошадей в низинке. А Марийка сперва улеглась на телеге, уже каясь, что нетерпение погнало ее сюда на долгую осеннюю ночь; можно бы и на рассвете выехать. К тому же было и страшно: а что, если ночью вернется Иван?