- Оставайтесь с Вано, Дьячук, а мы с Анохиным пойдем с американцем. Пошли, Мартин, - прибавил он по-английски.
Инстинкт или предчувствие - уж я сам не знаю, как психологи объяснили бы мой поступок, - подсказали мне захватить по пути кинокамеру, и как я благодарен был потом этому неосознанному подсказу. Даже Толька, как мне показалось, поглядел мне вслед с удивлением: что именно я снимать собрался - положение трупа для будущих следователей или поведение убийцы у тела убитого? Но снимать пришлось нечто иное, и снимать сразу же на подходе к месту аварии Мартина. Там было уже не два самолета, севших, как говорится, у ленточки, голова в голову, а только один - серебристая канарейка Мартина, его полярный ветеран со стреловидными крыльями. Но рядом с ним знакомый мне пенистый малиновый холм. Он то дымился, то менял оттенки, то странно пульсировал, точно дышал. И белые, вытянутые вспышки пробегали по нему, как искры сварки.
- Не подходите! - предупредил я обгонявших меня Мартина и Зернова.
Но опрокинутый цветок уже выдвинул свою невидимую защиту. Вырвавшийся вперед Мартин, встретив ее, как-то странно замедлил шаг, а Зернов просто присел, согнув ноги в коленях. Но оба все еще тянулись вперед, преодолевая силу, пригибавшую их к земле.
- Десять "же"! - крикнул обернувшийся ко мне Мартин и присел на корточки.
Зернов отступил, вытирая вспотевший лоб.
Не прекращая съемки, я обошел малиновый холм и наткнулся на тело убитого или, может быть, только раненого двойника Мартина. Он лежал в такой же нейлоновой куртке с "химическим" мехом, уже запорошенный снегом, метрах в трех-четырех от самолета, куда его перетащил перепуганный Мартин.
- Идите сюда, он здесь! - закричал я.
Зернов и Мартин побежали ко мне, вернее, заскользили по катку, балансируя руками, как это делают все, рискнувшие выйти на лед без коньков: пушистый крупитчатый снег и здесь только чуть-чуть припудривал гладкую толщу льда.
И тут произошло нечто совсем уже новое, что ни я, ни мой киноглаз еще не видели. От вибрирующего цветка отделился малиновый лепесток, поднялся, потемнел, свернулся в воздухе этаким пунцовым фунтиком, вытянулся и живой четырехметровой змеей с открытой пастью накрыл лежавшее перед нами тело. Минуту или две это змееподобное щупальце искрилось и пенилось, потом оторвалось от земли, и в его огромной, почти двухметровой пасти мы ничего не увидели - только лиловевшую пустоту неправдоподобно вытянутого колокола, на наших глазах сокращавшегося и менявшего форму: сначала это был фунтик, потом дрожавший на ветру лепесток, потом лепесток слился с куполом. А на снегу оставался лишь след - бесформенный силуэт только что лежавшего здесь человека.
Я продолжал снимать, торопясь не пропустить последнего превращения. Оно уже начиналось. Теперь оторвался от земли весь цветок и, поднимаясь, стал загибаться кверху. Этот растекавшийся в воздухе колокол был тоже пуст - мы ясно видели его ничем не наполненное, уже розовеющее нутро и тонкие распрямляющиеся края, - сейчас оно превратится в розовое "облако" и исчезнет за настоящими облаками. А на земле будут существовать только один самолет и один летчик. Так все и произошло.
Зернов и Мартин стояли молча, потрясенные, как и я, впервые переживший все это утром. Зернов, по-моему, уже подошел к разгадке, только маячившей передо мной тусклым лучиком перегорающего фонарика. Он не освещал, он только подсказывал контуры фантастической, но все же логически допустимой картины. А Мартин просто был подавлен ужасом не столько увиденного, сколько одной мыслью о том, что это увиденное лишь плод его расстроенного воображения. Ему, вероятно, мучительно хотелось спросить о чем-то, испуганный взгляд его суетливо перебегал от меня к Зернову, пока наконец Зернов не ответил ему поощряющей улыбкой: ну, спрашивай, мол, жду. И Мартин спросил:
- Кого же я убил?
- Будем считать, что никого, - улыбнулся опять Зернов.
- Но ведь это был человек, живой человек, - повторял Мартин.
- Вы в этом очень уверены? - спросил Зернов.
Мартин замялся:
- Не знаю.
- То-то. Я бы сказал: временно живой. Его создала и уничтожила одна и та же сила.
- А зачем? - спросил я осторожно.
Он ответил с несвойственным ему раздражением:
- Вы думаете, я знаю больше вас? Проявите пленку - посмотрим.
- И поймем? - Я уже не скрывал иронии.
- Может быть, и поймем, - сказал он задумчиво. - И ушел вперед, даже не пригласив нас с собой. Мы переглянулись и пошли рядом.
- Тебя как зовут? - спросил Мартин, по-свойски взяв меня за локоть: должно быть, уже разглядел во мне ровесника.
- Юрий.
- Юри, Юри, - повторил он, - запоминается. А меня Дон. Оно живое, по-твоему?
- По-моему, да.
- Местное?
- Не думаю. Ни одна экспедиция никогда не видела ничего подобного.
- Значит, залетное. Откуда?
- Спроси у кого-нибудь поумнее.
Меня уже раздражала его болтовня. Но он не обиделся.
- А как ты думаешь, оно - желе или газ?
- Ты же пытался взять пробу.
Он засмеялся:
- Никому не посоветую. Интересно, почему оно меня в воздухе не слопало? Заглотало и выплюнуло.
- Попробовало - не вкусно.
- А его проглотило.
- Не знаю, - сказал я.
- Ты же видел.
- Что накрыло - видел, а что проглотило - не видел. Скорее, растворило... или испарило.
- Какая же температура нужна?
- А ты ее измерял?
Мартин даже остановился, пораженный догадкой.
- Чтобы расплавить такой самолет? В три минуты? Сверхпрочный дюраль, между прочим.
- А ты уверен, что это был дюраль, а не дырка от бублика?
Он не понял, а я не объяснил, и до самой палатки мы уже дошли молча. Здесь тоже что-то произошло: меня поразила странная поза Тольки, скорчившегося на ящике с брикетами и громко стучавшего зубами не то от страха, не то от холода. Печка уже остыла, но в палатке, по-моему, было совсем не холодно.
- Что с вами, Дьячук? - спросил Зернов. - Затопите печь, если простыли.
Толька, не отвечая, как загипнотизированный присел у топки.
- Психуем немножко, - сказал Вано из-под своего мехового укрытия. Он глядел шустро и весело. - У нас тоже гости были, - прибавил он и подмигнул, кивком головы указывая на Тольку.
- Никого у меня не было! Говори о себе! - взвизгнул тот и повернулся к нам. Лицо его перекосилось и сморщилось: вот-вот заплачет.
Вано покрутил пальцем у виска.