Солнце плавило осенние, ноздреватые сугробы, над головой горланили грачи. Севка шел незнакомой Тюменью, выбирая дорогу, чтоб не ступить в лужу и не промочить ног, обутых в пеньковые лапти. Звездастый свой шлем он сдвинул на затылок, ворот полушубка распахнул и дареный Клавин платок на шее тоже раздвинул в стороны. Весна! Кабы не голод да не война, хорошо бы жилось на свете.
Глава VII
БАРЫШНЯ С РИДИКЮЛЕМ
Богатый базар в Тюмени. Чего тут только не продают! И молоко, и творог, и сметану, и колбасы, и даже мед в долбленных из липового ствола бочонках. Продают на деньги, а еще охотнее меняют на материю, на белье, на гвозди, на кожевенный товар, на красноармейское обмундирование.
У Севки ни денег, ни вещей. Стоит, смотрит издали на эти горы еды, глотает слюнки.
- Эй, паря, не разевай рот, оглоблей въеду!
Оглянулся: прет на него огромный грудастый конь ломового извозчика.
Как прыгнет Севка! И угодил в лужу. Фонтаном разлетелись брызги.
Выбрался на сухое, озирается. Видит перед собой барышню в шляпке, коротеньком сером пальтишке и ботинках на тоненьких каблучках. Лет ей не больше, чем Севке, а у самой в ушах серьги, в руках маленький кожаный ридикюль.
Смерила барышня Севку презрительным взглядом, расхохоталась:
- Это что еще за чучело?
- Почему чучело? - обиделся Севка. - Не всем же цеплять на уши поповские кадила.
- Что-о?
- То-о! Вырядилась, как елка на рождество.
От возмущения у нее не нашлось слов, чтобы ответить на эту дерзость. Хотела испепелить Севку, а он стоит себе, посмеивается. Ноль внимания на барышнин гнев. И ничего ей не осталось, как проглотить обиду.
- Из России, что ли, приехал?
- А здесь что, Германия? - спросил Севка.
- Здесь Сибирь! - повысила голос девчонка. - Что ты все поперек да поперек? Или давно не бит?
- Давно. Тебя как зовут?
- Жара, - с вызовом ответила барышня.
- Врешь. Девчонок так не зовут.
- Вот деревенщина! Жара - это ласкательно, а полное имя - Жар-птица. Выкусил?
Она картинно повернулась и пошла прочь на своих каблучках, смешно отставив руку с ридикюлем.
Севка начал припоминать, где он видел раньше эту девчонку? Вроде бы лицо знакомое, особенно глаза. Вот если бы пудру с нее счистить, сразу бы вспомнил. А может, она просто похожа на кого. "Жар-птица! Придумает же..."
В этот день он никакой работы не нашел. Так и лег голодный под своей скамьей на вокзале. Зато на следующее утро Севке повезло. Какая-то тетка, увидев его у своей калитки, спросила:
- Приезжий, что ли? Одет вроде не по-нашему.
- Из России, мамаша. Не посоветуете какой работы? Есть больно хочется.
- Иди, паря, я тебя накормлю.
- Спасибо! Только что ж вы будете так кормить? Поделать бы чего.
- Иди, иди, сынок!
Первый раз в жизни ел Севка сибирские пельмени. Вкусные, аж попискивают! Потом пил чай с горячими ржаными лепешками. Лизнет сахаринную облатку - да скорей запивать из блюдца.
- Мать-то есть? - спросила хозяйка, когда распаренный Севка аккуратно поставил чашку на блюдце и отодвинул от себя.
- От тифа померла. Еду к тетке аж в самую Читу. Спасибо вам, мамаша, за хлеб-соль.
Рывком завернув скатерть на выскобленном столе, хозяйка схватила несколько лепешек, затолкала в карманы Севкиного полушубка:
- На дорогу тебе. Счастливого пути, сынок! Дай-то бог благополучно добраться до тети.
Покраснел Севка. Такую добрую женщину пришлось обмануть. Но ведь не скажешь ей про эскадрон. Военная тайна!
Поезд в этот день не шел, и на следующий тоже не обещали. Вокзал так и ломился от людей. Севкино место под лавкой оказалось заваленным какими-то мешками. Пришлось ему коротать ночь вприсядку. Сквозь дрему почему-то вспоминалась та девчонка, Жар-птица. Где он ее видел? Или другую, похожую на нее?
Утром Севка побрел на толкучку. Разных разностей тут было полно. Сахарин из-под полы, часы, бритвы, красноармейские ботинки, шинели, самовары, зеркала, трубастые граммофоны, мясорубки, иголки, зажигалки, пуговицы, серпы, косы, ухваты, обручальные кольца, дамские корсеты, муфты, гребенки, перины...
В дальнем углу стоял с торбой мальчишка постарше Севки, бойко торговал солью. Был мальчишка без шапки, в женских башмаках на пуговках и почему-то в парчовой поповской ризе, надетой поверх полосатой флотской тельняшки. Широкогрудый, коренастый, он скалил редкие желтые зубы, выкрикивая разные прибаутки.
Поблизости крутились еще двое. Один в бабьей с кружевами нижней юбке вместо штанов, другой в жандармском мундире сине-зеленого сукна.
Толкучка мерно гудела, по ней словно волны гуляли, как по морю. И вдруг пронзительный крик:
- Держи-и! Сапоги унес!..
Сильней заходили волны, то нахлынут, то с ревом откатятся. На какую-то минуту вокруг Севки стало пусто.
И в ту же минуту из толпы вынырнул мальчишка в мундире. За ним рыжий мужик в картузе.
- Лови! - крикнул мальчишка Севке, а сам - бах рыжему в ноги! Тот кверху тормашками, а на него уже другие падают. Ругань, крик, свалка!
Севка поймал сапоги и стоит. Его окружили.
- Попался, ворюга? Что, не удалось?..
- Чего разговаривать? Бей шельму!
- Не бей! - закричала женщина. - Или у вас гляделки повылазили? Он же только подобрал, а того, который крал, и след простыл.
- Разве так? А я думал - этот, - осекся долговязый детина в заячьем треухе. - Счастье твое, паря, - показал он Севке кулак величиной с добрую тыкву.
Сапоги забрали, унесли. На Севку даже не оглянулись. Он постоял с минуту и побрел прочь. Все равно куда, лишь бы здесь не быть.
Идет незнакомой улицей, слышит - кто-то догоняет.
- Эй, ты, желторотый!
Севка оглянулся: тот самый в ризе, коренастый. А за ним еще двое - в мундире и в женской юбке.