- Как бы не заненастило! - повел плечом Артем Головатый, по прозвищу Таймень.
- Какое в эту пору ненастье? - возразил Семен. - Разве что дождичек прольется. Так мы же не сахарные, пересидим под елкой.
Табун остановили на широкой поляне верстах в пяти от Тавды. Туча теперь закрывала уже большую половину неба. Угрожающе гудел гром, одна за другой полыхали молнии. А тайга стихла, как вымерла: ни зверя не слыхать, ни птицы, ни один лист не дрогнет.
- Торопись, расседлывай, пока сухие! - скомандовал Семен. - Сейчас польет.
Расседлали коней, затащили седла под низко нависшие лапы тесно сросшихся елей.
На многолетней толще опавших хвоинок лежать было мягко, как на песке. Пахло смолой, возле уха позванивали вялые от духоты комары.
- Благодать! - прижмурил глаза Семен. - Я б тут век вековал, в тайге. И домой бы не вертался.
- А что б ты ел? - спросил Володька Кучеров.
- Хо! А что медведь ест? Или, к примеру, белка? Грибы, да ягоды, да орехи у них не с базара. Еще и мед! В тайге, брат, без обмана - каждый себе пропитание горбом достает. Возьми сохатого, того же медведя или хоть вот этого муравья. У них один закон: потрудился - сыт, поленился - пеняй на себя...
- А у волка? - вставил Севка.
- У волка, браток, и закон волчий. Он, проклятый, метит на готовенькое... как, к примеру, твой хозяин Егор.
Парни усмехнулись. Усмехнулся и Севка. Такие речи он уже не раз слышал и от мельника Порфирия, и от завозчиков - недолюбливали Егора Лукича.
Дождя еще не было, но гром приблизился и непрерывно раскатывался над тайгой. Молнии поминутно перечеркивали небо, ломались и с грохотом сваливались за горизонт. Кони и жеребята стояли настороженные, словно чего-то ждали.
И дождались. Нестерпимо яркая вспышка обожгла глаза. Качнуло воздух. Сухой, оглушительный треск ударил в уши, покатился по лесу, повторяемый эхом.
Перепуганные кони завертелись вьюнами. Вздрогнула старая Кушевка, в страхе шагнула к парням. Но те и сами еще не опомнились. Под ногами дымилась оброненная Семеном цигарка, побелевший Володька Кучеров, зажмурясь, крестился, а Севка прочищал пальцами уши.
- Живы? - хрипло спросил Семен.
- Живы, только в ушах звон, - ответил Севка.
- Пройдет.
Но звон не проходил. Скоро его услышали все.
- Набат! - крикнул Таймень. - Не иначе, Гусаки горят.
Повернувшись к стволу, он нырнул под колючие лапы ели и полез вверх, продираясь сквозь чащобу сучьев, поминутно останавливаясь, чтоб не порвать праздничную рубаху.
- Скорей, не копайся! - торопили снизу. - Говори: что видишь?
Таймень долго молчал, вглядываясь. Потом крикнул:
- Не видать ни черта! Липы заслоняют... Только это в стороне от Гусаков. Должно, Егорова мельница. Ну да! Больше там нечему. Огня не видать, зато дыму!..
Севка схватил уздечку, кинулся к лошадям.
- Стой! Куда?..
Но он вскочил на неоседланную Кушевку, хлестнул наотмашь ременным поводом.
Кобыла с места пошла галопом.
- Дурно-ой! - неслось вслед. - Кобылу-у загуби-ишь!
За каких-нибудь десять минут рыжая Кушевка сделалась вороной от пота. Роняя пену, она шла из последних сил.
Вот и Тавда! Широкая, быстрая. Утром была светло-голубая, а сейчас текла черная, как деготь.
Пока скакал, Севка не знал, на что решится. Но, выскочив на берег, сообразил: до переправы не хватит Кушевкиных сил. А если и хватит, он застанет на мельнице одни головешки.
И Севка направил кобылу к реке.
У самой воды Кушевка остановилась, словно надеясь, что этот сумасшедший ездок одумается. Животным инстинктом она понимала, что нельзя ей в ледяную воду жеребой, измученной и горячей. Но всю жизнь она делала то, что велели люди.
Чуть помедлив, кобыла ступила в воду. По колено... По брюхо... Вот и нет дна.
Течение подхватило Кушевку, начало сносить. Быстро-быстро загребает она ногами, плывет. Одна голова торчит. Вернее, не голова, а лишь уши, глаза и ноздри.
Севку обожгло холодом. Стыд гонит его долой с лошадиной спины, а страх не пускает, услужливо подсовывает в руки намокшую Кушевкину гриву.
Кобыла начала оседать, зачерпывая воду ноздрями и фыркая. Фыркнула раз, другой.
Севка скатился в черную воду. Загребая правой рукой, левой стал поднимать Кушевкину морду.
Помогло! Освободившись от седока и продолжая работать ногами, быстро плыла кобыла вкось через Тавду, таща за собой Севку, который не слышал теперь грома, не замечал полыхавших молний, даже не ощущал больше холода. Держась за Кушевкину морду, загребая онемевшей рукой, Севка понимал, что кобыла снова теряет силы, что и сам он уже не столько помогает, сколько виснет на уздечке.
Кушевка наконец нащупала копытом дно и стремительно понесла к берегу впившегося в уздечку Севку. Он сперва волочился по воде, но пересилил себя, встал на ноги. Кружилась голова, трясло, стучали зубы.
Держась за повод, Севка кое-как выбрался на сухое и, бросив кобылу, полез на крутой, поросший ивняком берег.
...Несколько мужиков суетились в панике на мосту. Пьяный Егор Лукич, без картуза, в разорванной на груди белой рубахе, бился в руках брата, хрипя, силясь вырваться:
- Пусти, Макар, сволочь! Убью-у!
- Держи, не пускай, сгорит! - голосила Степанида. - Господи, что ж это деется? Господи!
Мимо них скользнул Севка. Как был во всем мокром, так и приложился на бегу к занявшейся огнем двери, распахнул. Зашипело, изнутри ударило едким дымом, и Севка, не дыша, кинулся в угол, к весам, где не раз оглушительно храпел на порожних мешках Порфирий, когда напивался.
Но во всем верхнем этаже было пусто, хоть шаром покати! Нигде ни мешков, ни мельника.
- Дя-дя Пор-фи-рий! - заорал Севка, оглядываясь в дыму.
Никакого ответа! Лишь трещало языкастое пламя, жадно слизывая вспухающую краску с незатворенной двери да выстреливая из себя искры.
"Может, на счастье, в завозчицкой! Праздник ведь, - шевельнулась в Севке надежда и погасла. - А если внизу?.."
Он - к люку. Но попалась на глаза низенькая дверца каморки с висячим замком. "Полушубок!"
Зажмурившись и роняя слезы, Севка отпер замок, пожитки в охапку и ногами в люк. Споткнулся, кубарем покатился по лестнице...