- Эс-кадрон, ш-шашки к бою! Марш - ма-арш! - врастяжку скомандовал Ребров, вскидывая клинок и выпуская Бурьяна во весь мах.
Ухнула, застонала под копытами схваченная морозом земля, екнули конские селезенки. Развернувшись в лаву, всадники начали заходить на село с фланга.
И, откуда ни возьмись, с чердака крайней хаты полоснул по коннице станковый пулемет.
- Клади коней! - крикнул Ребров, сдерживая Бурьяна, и скатился на землю.
На Севкиных глазах послушно легли под огнем старые эскадронные кони, заслонив спешенных кавалеристов. А молодые, необученные - ни в какую! Обезумев от страха, метались туда-сюда, волоча на поводьях бойцов, ошалело храпя.
- Р-разворачивай! - отшвырнул цигарку Дроздов, кинулся к тачанке.
Ездовой выпростал из-под шинели усатое лицо, тупо посмотрел на пулеметчика.
- Разворачивай, старый сыч, зарублю!
Севку подхватили невидимые крылья. Вскочил на тачанку:
- Садись, дядя Федор!
Гикнул, ожег вороных кнутом, и тачанка молнией вылетела под пули. В передке во весь рост - Севка. Натянутые вожжи в руках, как струны. Вот он развернул тачанку для боя, Дроздов припал к пулемету:
"Та-та-та-та! Та-та-та-та!" По слуховому окну чердака, да по плетням, да опять по слуховому: "Та-та-та-та!"
- Федя, золотой! - повеселели бойцы. - Федя-а!..
Захлебнулся вражеский пулемет на чердаке. Кинулись беляки прочь от плетней, запаниковали.
Тут и подняли бойцы коней.
- Шашки вон! - пропел на высокой ноте юношески звонкий голос. Вдогон марш-ма-арш!
Это товарищ Касаткин, комиссар. На плечах выбитого из села противника ведет эскадрон к станции. Гореть пакгаузам железной дороги, рваться на складах патронам и снарядам, истекать керосином простреленным цистернам и валиться с высоты на землю взорванной водокачке.
Раненого командира санитары бережно подняли на повозку, фельдшер сделал укол.
На ту же повозку положил пулеметчик Дроздов и Севку. Положил, взял из тачанки полушубок, укрыл.
- Крепись, Савостьян! Поболит - перестанет. Земной тебе поклон от эскадрона.
Севка хотел улыбнуться в ответ, но губы его не послушались. Улыбнулись одни глаза.
Под вечер санитары доставили раненых на железную дорогу, погрузили в товарный вагон. Севка лежал на соломе, укрытый полушубком. Рана в плече почти не болела. Думалось про эскадрон: как он там без командира?
Дорога оказалась длинной. Вагон прицепляли то к одному поезду, то к другому. Поезда часто останавливались, долго стояли на разъездах, полустанках, а то и просто в поле.
Из шести раненых больше всех ослаб командир. Он то приходил в сознание, то снова впадал в забытье. И Севке становилось страшно, особенно по ночам: вдруг умрет!
Но приходило утро, и Степан Викторович открывал ввалившиеся глаза, требовал пить.
Потом ему стало полегче, и однажды он заговорил, тихо, почти шепотом:
- Сева, а ведь меня всего на полпальца выше сердца ударило. Чуть бы пониже - и конец... Счастье! Не иначе как твоя дареная подкова выручила.
- Вы это всерьез, дядя Степан, про подкову?
- Шучу! - улыбнулся командир. - Не в подкове суть. Тут дело случая. А счастье, Сева, оно куда сложнее. Я за ним с эскадроном уже давненько скачу. Сколько товарищей потерял, сколько полей ископытил. А счастье все еще впереди.
- Может, его и нет на свете, а люди только зря говорят, - задумался Севка.
- Как это нет! - рассердился эскадронный. - Зря, что ли, воюем, жизни кладем? Ты эти слюнявые мысли брось.
Утомленный разговором, задремал командир.
Полежал с закрытыми глазами и Севка, но спать не хотелось. Повернулся на правый бок, на левый - не уснуть. Подтянул колени, сел. Полушубок сполз, вывернулся шерстью наружу.
Севкино внимание привлекла странная заплатка, пришитая изнутри. Карман! Пальцы нашарили в уголке что-то твердое. Уцепился покрепче, оторвал сложенный вчетверо кусочек овчины, исписанный химическим карандашом. Прочел и тут же повернулся к командиру. Но тот спал.
Севка кашлянул раз, другой. Повозился на соломе, покряхтел.
- Не спишь? - открыл глаза Ребров.
- Прочитайте вот!
На квадратике оголенной от ворса овчины четко выстроились слова:
"Дорогому товарищу Ленину в подарок от крестьян села Заозерье. Полушубок сей сшил по поручению сельского схода Серафим Лыков. Носи его, Ильич, на доброе здоровье и на страх врагам".
Ребров даже чуть приподнялся на локте. Заметно волнуясь, сказал:
- Ну, брат, тебе и привалило! Смекнул, чья это вещь?
- Н-не может быть! - усомнился Севка. - Тогда как же этот полушубок к Дроздову попал?
- К Дроздову-то просто. По всей стране собирают теплые вещи для фронта. Женщины варежки, носки вяжут. А Ильич, выходит, отдал подаренный ему полушубок. Другое удивительно. Воинских частей у нас сотни, если не тысячи, а этот разъединственный полушубок попал именно в наш эскадрон!
Севка примолк. Поскреб ногтем пятнышко ружейного масла на рукаве полушубка, снял с воротника прицепившийся пустой колосок.
- Не могу поверить! Чтобы сам товарищ Ленин носил, а теперь я... Каждый скажет: "Врешь!"
- А ты, брат, помалкивай, - предупредил командир. - На эту вещь знаешь сколько охотников найдется!
Покачивало. Севка лежал с открытыми глазами и думал: "А все-таки не зря говорят про подкову, что она счастье приносит. Ведь все началось с нее. Не найди я тогда в пыли подкову, может, и в эскадрон не попал бы и не ехал бы сейчас в тыл под полушубком самого товарища Ленина...
Глава II
НА ОСОБОМ ПОЛОЖЕНИИ
Нескончаемо тянется время. Днем еще так-сяк, а вот ночами... Крутится Севка на тощем соломенном тюфяке: нет сна. То погладит под одеялом раненое плечо, то пощупает сквозь бинты. Болит, окаянное! Сколько ж ему болеть? Командир, дядя Степан, и месяца не лежал - выздоровел, хоть и рану имел навылет в грудь. Остальные эскадронные тоже повыписывались. А Севкина рана, с виду легкая, загноилась, приковала его к койке. Четвертый месяц пошел.
Ждет Севка и никак не может дождаться письма. Обещал же дядя Степан. Может, раздумал? Эскадрону-то воевать без Севки - пустяк. А вот ему без эскадрона... Нет, Севка вернется! Докажет, что боец Снетков не хуже других. Спасибо, Трофим Крупеня выучил ездить в седле, показал, как владеть на скаку шашкой.