«Нет, дорогуша, так дело не пойдет, раз уж ты решила жить здесь. Знаешь, какие женщины мне нравятся? Красивые и чистые. Грязные оборванки, воняющие как верблюд, по душе Силасу. Так что если не хочешь к нему, сделай с собой что-нибудь. Там в ведре вода. И чтоб я больше не видел на тебе этих лохмотьев».
Надо было видеть, как она вспыхнула от сравнения с верблюдом. Если бы не мой грозный образ Смерти, я бы рассмеялся. Не знаю как, но с помощью четверти ведра воды и кое-каких тряпок ей удалось привести себя с более-менее сносный вид. Наверное, угроза на счет Силаса возымела свое действие. Или это сыграло уязвленное самолюбие? Но результат того стоил, все еще нервная и растерянная, она была хороша. Таких женщин встречаешь не часто. Гневный взгляд и упрямо сжатые губы, только добавляли ей привлекательности. Дикая кошка, внезапно оказавшаяся на цепи…
Она, конечно, не сразу привыкла. Но готов поспорить, эта жизнь была не хуже жалкого существования в том убогом селении. Да, там она была свободна, но со мной она узнала и увидела больше, чем за всю свою жизнь. Как же забавно было наблюдать, как по началу она опасливо обходила чучело обезьяны в моей палатке, или украдкой, думая, что я не вижу, разглядывала пергаменты с письменами или примеряла украшения…
Если бы она могла видеть, какой она стала теперь… И как я мог упустить момент, когда ее стал замечать Кронос? Как позволил ей поверить в то, что она стала значить для меня больше, чем просто рабыня? Когда же она действительно стала для меня чем-то большим?..
Да и какое это теперь имеет значение. Кассандра уже далеко. Тело Кроноса коченеет в палатке. Над горизонтом гаснет последняя звезда…
Увижу ли я ее еще когда-нибудь? Вряд ли, особенно с нашим образом жизни. Сейчас Всадников боятся и ненавидят, но рано или поздно ненависть победит страх. И тогда мы проиграем.
А она будет жить. И правильно. И, может — кто знает, что там уготовила нам судьба — мы еще встретимся.
А пока удачи тебе, девочка.
Даяна
Покаяние
За окном давно уже стемнело. Половинка убывающей луны проливала бледный свет на грязную улицу. Тишина изредка нарушалась лаем собак, приветствующих одиноких путников.
Мужчина сидел за дубовым столом своего кабинета и смотрел прямо перед собой. Он вглядывался в глаза человека на портрете, висящем на стене. Три первых пуговицы на воротнике его рубашки были расстегнуты, волосы, всегда стянутые в косичку, распущены. Губы бодрствующего шевелились, и только тому, кто был изображен на портрете, были понятны слова…
…Около месяца назад Родерик Кэссли из Шиннесс зашел в маленькую лавку, заваленную заготовками для кистей и палитр, холстами и дублеными кожами, полированными досками и мольбертными стойками. Рыцаря встретил бойкий мальчишка лет десяти в фартуке и залихвацки сдвинутом на бок берете и сообщил, что мастер Финдлей из Йорка слишком занят, чтобы принимать посетителей. Кэссли развязал кошелек и протянул пареньку золотой, кивком головы приказав бежать к учителю. Не прошло и минуты, как гостю предложили войти в дом.
Пройдя завешенный мешковиной проем, Родерик оказался в помещении без окон, совмещавшем в себе мастерскую, столовую и спальню. Мастер Финдлей, обладатель коренастой фигуры и копны жестких волос, где среди седины все еще наличествовала рыжая масть, хоть и носил штаны, а йоркцем был вряд ли. Он стоял спиной к Родерику перед большим полотном на подпорках. Поборов желание сразу же кинуться к художнику, вошедший соблюл положение и откашлялся. Финдлей обернулся и торопливо раскланялся.
— Доброго дня вашей милости! Чем могу быть обязан?
— Мое имя — сэр Родерик Кэссли из Шиннесс, рыцарь Его королевского высочества принца Чарли.
Кэссли понимал, что Финдлей, назвавшись йоркцем, может посчитать себя выше статусом, а потому назвался полностью и следил за реакцией мастера.
— Рад приветствовать в моем скромном жилище доблестного рыцаря нашего добрейшего принца, да пребудет он на престоле многие лета!
— Да пребудет, — кивнул Родерик. — Мастер Финдлей, я пришел к вам не по приказу, а по собственной воле. Я слышал, что вы — лучший живописец в округе и собираюсь заказать вам портрет.
— О! Я с превеликим удовольствием написал бы портрет благородного господина, лицо которого несомненно заслуживает отображения на холсте… Но в данное время я, к сожалению, занят работой над картиной для здешней церкви.
— Это она? — Кэссли шагнул ближе.
— О, да. Святые отцы заказали мне сцену Апокалипсиса — четырех дьявольских всадников, что принесут в судный день на мир войну, мор, голод и смерть. За них мне предложили довольно большие деньги, а к ним и молитвы за мою душу. Только вот держать такую картину в доме… честно скажу вам, ваша милость, страшновато. Вы правы, Господь наделил меня талантом, но порой я пишу так живо, что сам боюсь своих творений…