Проклиная небеса, он отсалютовал другу и соратнику, развернулся и пошёл прочь.
Пробираясь к своему отряду, он убил ещё немало врагов. Теперь спешить было некуда, поэтому он мог слышать, как в тела его соперников входит сталь.
Мог видеть предсмертный ужас в их глазах.
Чувствовать, прикасаясь к их холодеющей плоти, как уходит из неё жизнь.
Он всегда остро ощущал присутствие смерти, когда проигрывал.
Он умирал всегда, когда проигрывал.
В последнее время он почти перестал чувствовать себя живым.
Наёмники со дня на день ожидали, когда окончательно решится их судьба и они снимутся с лагеря, отправившись к месту дальнейшей службы. Дни их проходили в многочасовых тренировках, для предводителя наёмников важно было сохранить боевой дух солдат, чтобы затем с большей выгодой продать и себя, и их какому-нибудь королю или герцогу. Вместе с тем, он понимал, что его воинам требуется некоторое разнообразие во времяпрепровождении, поэтому смотрел сквозь пальцы на грабежи близлежащих деревень, похищение местных девушек и ночные оргии.
Одна из этих самых оргий только начиналась, когда вожак наёмников отложил в сторону рукопись, которую вот уже на протяжении нескольких месяцев тщетно пытался закончить. Самые последние строки пробудили в нём воспоминания, он вдруг понял, что и сегодня завершить труд многих бессонных ночей не удастся.
Самая большая радость для воина — это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать их имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях их дочерей и жен.
У него была эта радость — в те благословенные времена, когда под его началом был не отряд в сотню рыцарей, а всего лишь три человека.
Сейчас он мог с полной уверенностью утверждать, что от той радости не осталось ровным счётом ничего.
Он почувствовал досаду, внутри его поднялась волна — злобы, ненависти. К самому себе, к собственному бессилию и невозможности что-либо изменить. Вернуть.
Он упал на ложе из шкур лицом вниз и зарычал.
Он услышал себя не сразу, а когда услышал, то понял, что ему необходимо немедленно найти лекарство, которое поможет умерить боль, рвущуюся из его сердца наружу. Он знал, где будет искать — в собственном лагере: через минуту он покинет палатку и отправится на охоту. Когда его нож войдёт в податливое человеческое тело, в его собственное сердце вернётся покой.
Всё так и будет.
Или не так?
Волна Зова накатила неожиданно, он вскочил на ноги и схватил меч. Но шкуру при входе в палатку откинула всего-навсего знакомая рука слуги, в свете факелов Бессмертный увидел его улыбающееся лицо.
— Чего тебе?
— Мой господин, прошу прощения, что беспокою вас. Но вы только взгляните, кого мы поймали…
Слуга исчез так же внезапно, как и появился, правда, только на мгновение.
Со словами: «Он шпионил за нами», — слуга бросил к ногам своего господина связанного человека, одетого в рясу монаха-францисканца.
— Будь я проклят, если он поп.
Его господин некоторое время смотрел на пленника и молчал.
— Убирайся, — приказал, наконец, он своему слуге, — я разберусь сам.
Наёмник наклонился и перевернул тело Бессмертного, чьё неожиданное появление сохранило жизнь одному или даже нескольким воинам лагеря. Голова — приз несравнимо лучший, чем жалкая жизнь какого-нибудь смертного.
Света в палатке не хватало, но его оказалось достаточно, чтобы они узнали друг друга.
Дарий сидел на ложе и растирал запястья, Кронос стоял рядом с верёвками в руках — он только что снял их с тела человека, которого не видел несколько столетий.
— Сколько веков прошло с нашей последней встречи, Дарий?
— Пожалуй, лет двести. Не меньше. А что?
Кронос бросил верёвки и присел рядом.
— Если бы я увидел тебя во главе армии, я бы не стал задавать этого вопроса. А так вопрос напрашивается сам собой.
— Почему?
— Видимо, пока я воевал, что-то неуловимо в нашем мире изменилось, произошло нечто важное, значительное. Оно прошло мимо меня, и я его упустил.
— Откуда такие мысли, Кронос? Наш мир древний и старый, у него такие же древние и старые привычки. Мир не любит меняться.
— Но ты же изменился.
Губы Дария тронула улыбка.
— Да, я изменился. Но причём здесь весь остальной мир? Я всего лишь его часть, его незначительная часть.
— Ещё триста лет тому назад этот мир принадлежал тебе, Дарий. А теперь ты пытаешься уверить меня в своей ничтожности?
— Ну, целиком мне мир не принадлежал никогда.