Отчего-то — из-за бледно-голубого марева или благодаря устройствам на шлемах солдат — речь чужаков стала мне понятна.
— А парнишка не из робких. — Тот, которого назвали Йоксом, широколицый мужчина с лихо закрученными вверх русыми усами, взглянул на меня с непонятной симпатией. — Привет, малой! Собираешь монеты?
Я смущенно кивнул.
— Молодец! Я тоже. — Йокс ударил ладонью по прикладу своего ружья: оттуда выскочил длинный черный пенал. — Вообще-то. — Йокс подмигнул мне, — считается, что мы должны носить тут ремнабор, но без теха эту пушку все равно не починишь, так что ни один дурак этого не делает. Держи: дарю! — Он вложил пенал в мою ладонь.
— Мне дед говорил, чтоб ружье почистить, нужен шомпол, — пробормотал я с глупым прилежанием троечника, решившего вдруг податься в отличники.
Йокс добродушно улыбнулся.
— Так то простое ружье. А это — лазган. Смотри! — Он навел оружие на тонкую березку у лавки, шагах в пяти от нас. Воздух прорезал ядовито-зеленый луч. Секунду ничего не происходило; затем деревце завалилось в снег.
— Ты что творишь, болван! — Напарник Йокса, смуглый парень с рассеченным носом ударил по «лазгану» так, чтобы ствол уперся в снег. — Хочешь, чтобы капитан с нас три шкуры спустил? Пошли отсюда, быстро!
Я смотрел на поверженную березку.
Мы дома каждое Рождество ставили срубленную елку, и отродясь я не видел в этом ничего дурного. Но эта береза росла здесь одиннадцать лет: ее посадили в тот же год, когда родился я, и вот уже два года я проходил мимо нее каждое утро.
Я глубоко вдохнул. Мне разонравился мой сон; и почти разонравился Йокс.
— Кто вы? — спросил я.
— Всадники. Но вернее было бы говорить «миротворцы»! — Йокс перемены моего настроения не заметил и улыбался с прежним добродушием. — Будут у вас тут худые дела — придем на помощь. Прощай, парень: может, еще свидимся! — Он махнул мне и поспешил догнать уходящего напарника.
Последнюю опрокинутую машину уже поставили на колеса. Водитель лихо запрыгнул в кресло и завел мотор, остальные солдаты выстроились рядом с техникой в шеренги; через минуту колонна тронулась. Одна за другой машины — и люди вместе с ними — исчезали за границей бледно-голубого пятна перед ДК.
Я стоял, глотал воздух ртом и пытался проснуться. А потом пулей помчался на вокзал: когда я прибежал, мать уже искала меня вне себя от беспокойства. Ей я, конечно, соврал, что проспал.
Срезанная выстрелом Йокса береза по весне дала новые побеги: через три года на прежнем месте красовалось новое — или прежнее? — дерево. Еще через три года вырос и я, и уехал из родного полиса в Университет. Мать писала, что в том же году Дом Культуры и сквер снесли и вырыли огромный котлован — под новый стадион.
Время шло. Станция Аргус-II обрела покой на дне Тихого океана; ее место на орбите заняла Аргус-III — чтобы через год бесславно погибнуть в огне пожара. Аргус-IV, как и стадион в моем родном полисе, так и не был достроен: Земля содрогалась от «энергетических» революцией, забастовок и бунтов. Человечеству стало не до космоса почти на десять лет — пока эпидемия лихорадки Крайтона, унесшая двенадцать миллиардов жизней, вновь не примирила его.
На Луне нашли удобные в использовании запасы подземного льда, и лунная программа получила вторую жизнь. Человечество устремилось к холодному и неказистому спутнику Земли за гелием-3, редкими металлами и смыслом, утраченным где-то в перипетиях XXI века…
Поэтому двадцать пятого февраля две тысячи двести пятидесятого года я оказался на борту челнока «Олдрин».
Меня, рядового инженера по металлоконструкциям, безработица долго гоняла по планете; за годы из всего багажа остались только ламинированная фотокарточка матери и пенал, который дал мне Йокс. Внутри были монеты: круглые и шестиугольные, легкие и тяжелые, дырявые и цельные… На самом дне пенала я с изумлением нашел старинный американский двадцатипятицентовик и советский рубль, юбилейный, с гербом и хитро щурящимся Лениным: смотрелись они в общем ряду так же странно, как Всадники на площади, и когда я задумывался, что бы это все значило, меня пробирала дрожь.
На некоторых чужестранных монетах тоже были отчеканены профили: одни были обманчиво похожи на человеческие, другие — смущали взгляд неестественностью пропорций, а третьи я вовсе не возьмусь описать. Дела на Земле творились самые что ни на есть худые, но «миротворцы» никак не проявляли себя, да и мне не приходило в голову искать встречи с ними.
Я испытывал к пеналу противоречивые чувства, но хранил его. Наверное, каждый хоть раз в жизни, медленно просыпаясь после сна, пытался прихватить что-нибудь в реальность, и потом с досадой смотрел на пустую ладонь; а мне — мне это удалось! Я и верил, и не верил в то, что увидел когда-то на площади. Это было опасное чудо, но прежде всего — именно чудо, а чудеса нельзя выкидывать в мусоросжигатель.