Медленно до моего сознания доходили детали: оружие, выпавшее из рук мертвого Квифта и горелые тряпки на койке Вученевича… Один раз старшина все же успел выстрелить, но поляку повезло.
— Быстро! — Колбонг потерял терпения и, схватив за плечи, поволок нас за собой.
Каюта Норниса оказалась почти столь же аскетична, сколь и наш бокс; только огромный монитор и железная статуэтка Башни на столе придавали ей жилой вид.
— Капсула одна, — сказал колбонг. — Кто?
— Он! — Я толкнул Вученевича к неприметному шлюзу в полу. — Не слушай его: полетит он. У него семья.
— У тебя ведь тоже… — Вученевич вяло пытался сопротивляться, но вдвоем с колбонгом мы без труда затолкали его в ведущий к капсуле проход.
Колбонг открыл неприметную панель в стене и быстро нажал несколько клавиш.
— Автоматический пуск скоро, — сказал он. — Успеет, если не дурак.
С досадой я подумал, что не знаю даже имени нашего помощника; безымянный и верный слуга капитана — таким он остался в моей памяти. Мы молча вышли из каюты и разошлись в разные стороны: он — поспешил куда-то на пост, я — побрел, куда глядели глаза… Мне хотелось оказаться где-нибудь у иллюминаторов или, лучше всего, на «Олдрине», но как было отыскать шлюз?
Я остановился в растерянности, и вдруг понял, что сжимаю в руке пенал с Коллекцией: по привычке я прихватил его с собой, когда бежал из камеры-бокса.
Поразительная предусмотрительность!
Я привалился к переборке, корчась от смеха. Где-то в тысячах километров отсюда, под поверхностью Луны тянулись тоннели почти достроенной Станции, но горстка инопланетных монет так и осталась самой дорогой и настоящей вещью в моей жизни. Корпус «Наутилуса» — «Савоя» — содрогался от ударов, сила тяжести то нарастала, то почти исчезала. Я машинально погладил железный лист обшивки. По справедливости, этот корабль и его суровый капитан Немо были не худшей компанией, чтобы встретить конец; уж точно не хуже Леха Вученевича, загодя мечтавшего о посмертных наградах…
За следующий месяц на Земле, в Центре реабилитации, мне часто приходилось слышать от психологов о «синдроме заложника». Но они не убедили меня. Мне и правда был симпатичен Эстен Норнис, его обузданная жестокость и желание диалога.
Скрытый от земной оптики и радаров корабль-дом нар’данцев, устрашающий и прекрасный, висел на орбите и собирал оставшиеся от колбонгского шлюпа обломки. В институте специалисты рвали друг другу глотки за право доступа к капсуле, на которой приземлился Вученевича; в телеэфире и на страницах газет те же самые специалисты спорили о причинах неполадок в реакторе «Олдрина». Когда меня спрашивали, как я спасся — я мямлил только, что успел надеть скафандр сразу после аварии и больше ничего не помню. К сотому повторению этой истории я и сам в нее почти поверил.
Когда представители Всадников официально — для правительства, но не для прессы, остававшейся в неведении об их существовании — встретились с нами, выжившими, я узнал одного из них. Смуглолицый напарник Йокса с изуродованным носом смотрел на меня почти с тем же удивлением, что и двадцать лет назад, но без неприязни.
— Йокс был легкомысленным, но добрым парнем. Я хорошо помню его. — Всадник бережно принял из моих рук пенал, осмотрел со всех сторон и вернул обратно. — Коллекцию обычно передают от отца к сыну, но Машина не дала Йоксу разрешения на брак из-за характера и проблемной генетики. Поэтому, я думаю, он и отдал Коллекцию тебе; а вскоре погиб… По закону ты его единственный наследник. И можешь стать гражданином Нар’дана. Если пожелаешь.
— Могу ли я передать это право другому? — спросил я. — Ребенок моего товарища нуждается в сложном лечении; может, у вас ей сумеют помочь.
— Это не противоречит законам, — сказал Всадник. — Машина наверняка одобрит твое решение.
— Тогда забирай, Лех. — Я отдал пенал растеряно улыбающемуся Вученевичу. — Не благодари!
Только колбонгская монета с птицей на башне осталась лежать у меня в тайнике. Норнис не знал ничего о значении птицы; не знали и нар’данцы: этот символ остался навеки погребен под руинами.
Два месяца спустя Всадники оставили Землю — или сделали вид, что оставили. Меня не спешили допускать к работе: я писал отчеты, ездил по конференциям. Везде первым делом меня спрашивали, как я выжил: в прошедшей в миллиметре смерти есть что-то необъяснимо притягательное…
Я повторял одобренную начальством версию событий, смотрел в глаза мужчин и женщин, взрослых и детей, и думал: что бы сказали все эти люди, узнай они правду? Смогу ли я однажды сблизиться с кем-то из них? Хотя бы настолько, чтобы ее рассказать.