В ожесточении он забыл о последнем суровом предупреждении начальника погранотряда. Метнулся к круглой кирпичной башенке в дальнем углу двора, прыгая через две ступеньки, взбежал на смотровую площадку. Рассказывали, хозяин особняка часто сиживал тут в плетеном кресле и наблюдал, как на манеже конюхи и жокеи гоняли на корде по кругу холеных, выкормленных чистокровных лошадей, каких множество содержал он для выезда и охоты. Там же была псарня с большой сворой борзых и гончих собак.
С башни просматривались окрестности, лежащий неподалеку вечно полусонный городок, ведущая к имению дорога, сыроварня и рабочие, стекающиеся к ней по утрам, как муравьи.
Это воспоминание пронеслось у Ильина в голове, пока он устанавливал пулемет.
Опять раздался рокот, самолет вынырнул из-за кромки леса и взмыл над лужайкой за конюшней, где паслось десятка полтора коров. Он мелькнул светло-голубым брюхом, описал широкую петлю и пошел в пике на эту лужайку, заполнив все пространство вокруг диким воем, от которого начинали ныть зубы.
Коровы шарахнулись в разные стороны. Мальчишка-пастушонок упал вниз лицом, прикрыл голову ладонями.
Всего метрах в пятистах от Ильина разыгрывалась эта чудовищная картина. Вспомнилось и вчерашнее: свист пуль, разлетающийся в щепки пограничный столб. Пришли на память многие наглые нарушения государственной границы. Выстраивалась целая цепочка преступлений, направленных против его страны. Происходили они на участке границы, порученном ему под охрану и под полную ответственность. Такие факты, по его понятиям, дико противоречили требованиям пограничной службы, обязывавшим пограничников пресекать каждое нарушение на границе, большое или малое. С этими требованиями, думалось Ильину, вступал в противоречие и приказ, на который ссылался начальник погранотряда.
— Ах ты, сволочь! — бормотал он сквозь зубы, беря на мушку сигарообразное тело самолета.
Когда тот завис в сверкающей солнечной вышине, чтобы вновь безнаказанно обрушиться вниз, он нажал на спуск. И держал на мушке самолет, не снимал пальца со скобы, пока не кончился диск. Уловил мгновение, когда самолет вздрогнул, клюнул носом. Видать, жох был пилот, сумел выровнять его и потянул к границе. Из-под крыла взметнулся клубок черного дыма, заколыхался сзади. Завывая мотором на предельных оборотах, машина то подскакивала рывками, то, обессилев, снова снижалась. Где-то далеко, за темной гривой леса, она канула совсем, плеснулся дымный клубок, с большим замедлением донесся глухой звук взрыва.
— Ну вот, одним меньше, — взмахнул рукой Ильин, подал пулемет сержанту, бросавшему на него удивленно-восхищенный взгляд.
Спускаясь по лестнице вслед за сержантом, Ильин подумал о странном превращении, происшедшем с ним. Ведь постоянно внушал пограничникам, что нельзя отвечать на провокации немцев, но сам сорвался, презрел строгие запреты. Казалось, парень догадывался о его мыслях, и было заметно, не только не осуждал своего командира, а, наоборот, одобрял.
Во дворе уже толпились пограничники. Прибежали женщины из командирского дома.
— Что случилось, почему стрельба? — слышались возгласы.
— Вот его пулемет опробовали, — кивнул Ильин на сержанта. — Хорошая машинка.
О самолете он не сказал ни слова, будто его и не было. Подошел к жене Наде.
— Здравствуй, родная. Что-то ты рано поднялась.
— Дежурный мне сообщил, ты едешь…
— Извини, доложу начальнику отряда и приду домой.
Невзирая на ранний час подполковник оказался на месте. Возможно, и ночевал в штабе. В последнее время это случалось часто.
— Эх, Ильин, забубённая головушка, — хрипловато со сна, сокрушенно обронил он, выслушав доклад. И вдруг взорвался: — Не стерпел, едрена корень. Я тебя о чем предупреждал? Под суд пойдешь… — он помолчал немного, видимо, свыкаясь с полученным известием. — Ценю в тебе, Ильин, твою способность на поступок. Не каждый ею обладает. Но ты такое отчебучил — не расхлебать, — он снова замолчал, наверное, размышлял над тем, что же все-таки ему, начальнику отряда, делать с этим Ильиным. Отстранить от должности, доложить в округ, арестовать? Но сказал не то, чего ожидал Ильин. — У тебя на стыковой заставе с соседним отрядом должен быть крепкий опорный пункт. Учти, в воскресенье я приеду его проверять. Морокуй, как на фланге шоссейку надежнее прикрыть. У соседей еще и железная дорога. Две артерии пересекают границу. Уязвимое направление. В случае чего… до областного центра рукой подать.
В каком случае? Но начальник отряда мысли своей не развил. Посчитал, что и так сказал слишком много. Через секунду он опять загремел в трубку.
— Что ж ты наделал, Ильин? Разбойник, едрена корень. Себя под монастырь подвел. И меня… — похоже было, он простонал там, как от нестерпимой боли. Он лучше Ильина знал, какие жестокие кары обещаны тому, кто нарушит запрет: не отвечать на провокации немцев. Но Ильин подспудно чувствовал, что запреты эти подполковнику тоже не по нутру. — Ну, вот что… пока тут развернутся… чтоб ты рано утром завтра был на стыковой.
Жил Ильин в доме, где размещались семьи и других командиров комендатуры. Стоял он за оградой особняка, на отшибе, на широкой поляне, окруженной вековыми деревьями. Раньше в доме обретались горничные и прочая челядь помещика.
В деревянной кроватке, свернувшись калачиком, спала дочка Машенька. Светлые пушистые волосы разметались по подушке. Не пробудили ее ни рокот самолета, ни пулеметная стрельба.
Когда Ильин возвратился из бани, Машенька, принаряженная, с розовыми бантиками в волосах, кинулась навстречу. Он подхватил дочку на руки, подбросил как пушинку. Потом они сидели за столом, ели горячие блины со сметаной. Машенька все допытывалась:
— Папа, ты не уедешь сегодня, правда?
Лицо ее светилось, глаза улыбались.
— Не уеду.
Позавтракав, дочка убежала во двор. Ильин сел на диван рядом с Надей, обнял за теплые плечи.
— Как чувствуешь себя? Не беспокоит? — кивнул он на выступающий под свободным халатиком живот.
— Наверное, мальчишка будет. Иной раз так ворохнется, что сердце заходится, — Надя погладила свежевыбритую, пахнущую одеколоном щеку мужа. — Ты похудел.
Ильин мягко обхватил ладонями ее голову, притянул к себе, заглянул в глаза. Она уже знала, что случилось час назад, почему он стрелял. Ильин видел, как подрагивали ее пушистые ресницы, и где-то в текучей глубине глаз с шоколадными зрачками улавливал тревогу. Понимал, ее беспокоил этот утренний случай, она боялась того, что грозило ему, тревожило и все то, что стояло за его постоянными бдениями на границе.
— Все будет нормально. Там, наверху, тоже разбираются, что к чему, — неопределенно, но мягко успокаивал он жену, хотя и не надеялся, что обойдется его поступок без последствий. — Рожай мне сына.
— К зиме надо бы теплое одеяльце выстегать.
— Сходим на толкучку, купим шерсти и будет парню одеяло.
Он говорил с такой уверенностью, будто знал, что родится обязательно мальчик.
2
Прильнув к маленькому круглому оконцу, Богаец жадным взором шарил по мелькающим под самолетом зеленокудрым рощицам, нивам начинающей золотиться пшеницы, извилистым жилкам полевых дорог. Внешне он был невозмутим, и никому из сидевших рядом с ним в салоне самолета не приходило в голову, какие страсти бушевали в его душе. Он помнил, знал эту землю с детства, все перелески, речки и ручьи были знакомы ему. Нет, не потому что он пахал ее и сеял хлеб, а потому что не так давно владел ею. Бродил по ней с охотничьим ружьем, травил собаками зайцев, верхом гонял лисиц и косуль.
С высоты полета владения, когда-то принадлежавшие ему, выглядели иначе, нежели с седла. Но все равно он их узнавал, и потому кровь в жилах забилась горячо, пошла тугими толчками. Он потянулся рукой к воротнику габардиновой гимнастерки с лейтенантскими кубиками на малиновых петлицах, расстегнул верхнюю пуговицу. Скосил глаза на желтый нарукавный треугольник, брезгливо усмехнулся, передернул литыми плечами. «Спокойно, Лео, — мысленно сказал он себе. — Ты еще погоняешь здесь зайцев и косуль. Сейчас к черту сладенькие, расслабляющие волю воспоминания. Надо думать о деле, ради которого летишь через границу».