«Освободить, — взвинчивал он себя. — Любой ценой вызволить женщин и детей».
Любой ценой… Что он мог вложить в это понятие сейчас? Лишь собственную жизнь. Если это спасет их, он отдаст ее.
— В точности не известно, все ли пограничники погибли, — продолжал старик. — Рассказывают, кто-то двоих охранников возле завода порешил.
— Возможно, этот кто-то пытался вызволить женщин?
— Про то мне не известно, — пасечник расстелил на траве брезентовый плащ, разрезал ковригу хлеба, поставил котел вареной картошки. — Лиха хлебнем, через ворот оно перельется…
Круто посолив ломоть, Ильин жевал, с трудом двигая отяжелевшими челюстями. Горьким показался ему в эту минуту хлеб старого пасечника.
15
Вымахнув на взгорок, Кудрявцев оглянулся. Всадники уже скакали вдоль поезда.
— Наддай, ну же! Прибавь ходу, чес-слово! — кричал он, словно надеясь, что машинист услышит его.
Тот и вправду отозвался гудком, колеса завертелись быстрее, и всадники начали отставать.
Взгляд Кудрявцева ухватил, как через рельсы на переезде перевалил танк, поводил из стороны в сторону стволом с набалдашником, выстрелил в домик стрелочника, к которому приближались верховые. Взметнулась и рассыпалась черепичная крыша. Испуганные кони шарахнулись, передний споткнулся и завалился, всадник перелетел через его голову.
Кудрявцев покрутил вожжами, погоняя своих лошадей и без того взвинченных шумом поезда, криками, стрельбой, видом грохочущих страшилищ с крестами на боках. Его тоже оторопь взяла — он чувствовал себя букашкой перед ними. Повозка вынеслась на малоезженую дорогу в мелколесье. Последнее, что успел заметить на полустанке Кудрявцев, был скрывшийся в лесу хвост поезда, и всадников, сыпанувших в заросли по другую сторону железной дороги.
Проехал еще немного по незнакомому пути и решил, что лучше обождать тут, чем запороться неведомо куда и наскочить на немцев. Свернул в сторону, остановился. При бешеной гонке и тряске тело Зины сползло к задку повозки, ноги свесились. Он приподнял его, уложил ровно.
Долго, может быть, целый час, сидел и думал, что ему делать дальше. Один остался, один из всей комендатуры. Горько, безысходно было на сердце. А вдруг не один? Серега Шустов ждет его. Прислушался. Рев танковых моторов терялся вдалеке, справа и слева приглушенно погромыхивало.
Повернув лошадей, Кудрявцев поехал обратно. Перед полустанком вновь задержался. Не затаились ли бандиты, гнавшиеся за ним? Не караулят ли его? Вокруг было тихо. Догорала, чадила будка стрелочника. Крадучись, он пробрался к противопожарному щиту, снял лопату и топор.
В перелеске, на сухом возвышенном месте вырыл могилу, устелил ее ветками и похоронил жену начальника штаба. Постоял над холмиком, горестно думая о судьбе, так нелепо и жестоко распорядившейся жизнью этой молодой, малознакомой ему женщины.
К запомнившемуся изгибу дороги, где он оставил Шустова, ехал с предосторожностями, держал винтовку на взводе и ждал: вот откуда-нибудь из-за куста окликнет его знакомый голос. Но напрасно ждал. Шустов лежал там же, у поваленного дерева, но теперь не изготовившись к стрельбе, а на спине, разметав руки. Один глаз его был открыт и глядел в безоблачное небо, на месте другого зияла рана. Бровь и кожа вокруг глаза опалены. Похоже, стреляли в упор.
Карманы у гимнастерки оказались расстегнутыми и пустыми. «Обшарили, шпана», — с негодованием подумал он. На поляне валялись стреляные гильзы, но винтовки не было. Значит, бандиты забрали и ее.
Он увел лошадей с дороги, перенес на лужайку Шустова и начал копать могилу, уже вторую за последний час. Пока хоронил товарища, негромко говорил сам с собой, то ли подбадривая себя, то ли стараясь не думать о свалившемся на него одиночестве, не замечая, что из глаз льются слезы.
— Украли мерзавцы твою красноармейскую книжку, а я и без нее помню твой домашний адрес. Напишу твоим отцу-матери, а еще лучше — сам съезжу к ним, когда уволюсь со службы, и расскажу, какой ты у них геройский парень, чес-слово. Ведь ты собой меня прикрыл, жену командира и его дочку. Ты настоящий пограничник, Серега, даром, что молодой боец. Не знаю, смог бы я поступить так, как ты, хотя я и старослужащий.
Потом долго и отрешенно сидел возле холмика, смотрел на Серегину фуражку, положенную сверху. Мысли тяжело ворочались в голове. Сколько было всего за день, как много свалилось на него необычного, никогда им не виданного в жизни, жестокого, бесчеловечного, что никак не укладывалось в сознании. Вот пообещал Сереге написать родителям, а то и заехать. Эх, Ваня, забыл, где ты сам и каковы твои дела.
Не заметил, как и вечер опустился, надо было куда-то прислониться. К кому ни попадя не сунешься. Дедушка-то утром что сказал: бандюги повылазили из щелей, как тараканы. Вчера еще за Советы вроде были, а сегодня немец пришел, они будто ждали его, служить ему начали. На своих накинулись хуже бешеных собак. Кудрявцев понимал, конечно, хороших людей больше. Но ведь очертя голову не сунешься и к тому, кого за своего почитаешь. Скажем, к деду утрешнему. В его хате запросто может засада притаиться.
Ладно, утро вечера мудренее, что-нибудь придумает. Он заехал еще глубже в лес, спустился в распадок, к ручью. Распряг, напоил и пустил пастись вконец измотанных за день лошадей. Но спохватился, а если уйдут в комендатуру? Там их дом, где каждый день кормили овсом. В повозке нашлась веревка — ночью ведь за травой поехали. Вбил крепкие колья, привязал лошадей. Корма им тут хватит.
Кто его самого покормит? Некому, так и думать об этом не стоит. Завернулся в брезентовый плащ и, утомленный многочисленными потрясениями, неожиданно уснул, как провалился в темную глухую яму.
Проснулся Кудрявцев от того, что кто-то толкал его в бок. Резко сел, схватил винтовку. Возле телеги стояли лошади, мотали головами, легонько всхрапывали. Он похлопал их по нахолодавшим, повлажневшим спинам, погладил. Кони уткнулись ему мягкими вздрагивающими губами в ладони, мягко заржали.
— Славные мои трудяги. Зерна просите? Вот беда, нету, чес-слово. Но я добуду, обещаю вам, насыплю по полной торбе.
Рассвело, по верхушкам деревьев рассыпалась позолота. Сразу вчерашние мысли вернулись, забились, ища разрешения. Есть выход! Как это сразу не пришло ему в голову? Он сейчас поедет на стыковую заставу, к капитану Ильину. Не может того быть, чтобы его командир отступил. Он там, бьется с врагом, и еще один штык будет для него не лишним.
Кудрявцев запряг лошадей и поехал. Постепенно выбрался на дорогу, по которой можно было миновать их городок.
Бывал тут со старшиной на хуторах: ездили за овощами, заготавливали картошку и сено на зиму. Ехал шагом, быстрее не позволяла извилистая, местами заросшая дорога. Часа полтора тащился, как услышал в стороне негромкий возглас:
— Хлопче, ты куда правишь?
Как и давеча, со сна, схватился за винтовку.
— Это я, не пужайсь, — из-за толстого дерева вышел знакомый лесник.
— Гнат Тарасович! — обрадовался Кудрявцев, соскочил с повозки, долго тряс руку леснику. — До заставы правлю, думаю податься к капитану Ильину.
— Ой, лышенько, та кругом нимакив до биса, як ты досе на них не наскочив, — быстро заговорил Гнат Тарасович, еще не старый человек, густо заросший черным волосом и внешностью своей напоминавший, что живет он постоянно в лесу.
С пограничниками у лесника давняя и верная дружба: они и лес берегут, и живность, какая в нем водится.
— На заставе наших нема, — с горечью сказал лесник, теребя широкую бороду. — Зараз видтиля прибег парубок. Полегли прикордонники в бою с ворогом. Тильки немногие уйшли. Завертай, хлопче, до мене.
У Кудрявцева словно оборвалось что в груди. Такая ясная и, казалось ему, спасительная цель рухнула.
На хуторке у лесника он пробыл недолго. Первым делом Гнат Тарасович позвал его за стол.
— Не откажусь, — поблагодарил боец. — Сегодня понедельник, а я в последний раз ел в субботу.
В полдень он засобирался, проверил и зарядил последней обоймой винтовку. На тревожный взгляд хозяина отозвался:
— Пойду гляну, что творится в комендатуре.