— Не дело ты задумал, сынок. Там цих нимцив, як муравьев в муравейнике.
— Я только гляну, — упрямо повторил Кудрявцев, вскинул винтовку на ремень, неторопливо шагнул в лесную сень, будто в пограничный наряд отправился.
Оглянулся, лесничий крестил его вслед.
— Лошадок поберегите, Гнат Тарасович, — махнул рукой на прощание.
Взобравшись на то же дерево, с которого наблюдал еще вчера, увидел, что лесник говорил правду. Двор комендатуры был оживлен. Подъезжали автомашины, с них выгружали мебель и заносили в особняк. Казарму, в которой до вчерашнего дня жил Кудрявцев, заново побелили, в окнах заменили стекла, разбитые в перестрелке. Из-за особняка показались и двинулись через двор несколько немцев. Когда они вышли за ворота и остановились на лужайке под деревом, Кудрявцев разглядел устроенную там виселицу. С толстого сука свешивалась петля, под ней стояла табуретка. В окружении врагов увидел старшего лейтенанта, начальника штаба комендатуры, без фуражки, в располосованной гимнастерке. Его держали за руки двое солдат. Немецкий офицер в высокой фуражке, в серебряных, отсвечивающих на солнце погонах кричал на старшего лейтенанта, затем стал бить его наотмашь. Наконец, офицера потащили к виселице. Он оттолкнул солдат, с трудом шагнул к дереву, приволакивая ногу.
«Они его… вешают?» — забилось в голове Кудрявцева, он вспомнил, как погибла вчера жена начальника штаба и как хоронил ее.
Он положил винтовку на сук и начал тщательно выцеливать немецкого офицера. Сосредоточившись, посадил на мушку его голову и плавно нажал на спусковой крючок. Немец взмахнул руками и, словно деревянный, плашмя опрокинулся на спину. Начальник штаба рванулся в сторону от виселицы, но, видно, ноги служили ему плохо, он не успел доковылять до кустов, как солдат хлестнул по нему из автомата. Старший лейтенант упал. Кудрявцев передернул затвор, пальнул в кучу немцев, потом еще и еще… Расстрелял обойму, обдирая в кровь ладони о жесткую кору, соскользнул с дерева и побежал через рощу.
Сзади раздались резкие, отрывистые команды, загремели автоматные очереди. Кудрявцев не заметил, как выскочил на опушку, успел подумать, что в этом его ошибка, хотя в этом же, наверное, могло быть и его спасение, проскочи он прогалину и скройся в глухом лесу.
Пуля достала его в ногу, другая вонзилась в бок. Тело сразу стало непослушным, и он упал лицом в траву. Слышал, как к нему подошли, перевернули на спину. Почувствовал, кто-то навис над ним. «Выстрелят в голову, как в Серегу Шустова…» — пронеслась последняя мысль. Но пуля вошла ему в грудь. Он почти не слышал выстрела и почти не ощутил новой боли.
16
Глухая ночная тьма висела над землей, когда поезд вкатился в неосвещенный город. Колеса заговорили на стрелках, вагон закачало. Надя глядела по сторонам, и ей становилось жутковато от вида слепых, темных провалов окон в казавшихся нежилыми громадах зданий. Лишь изредка мелькал одинокий несмелый огонек и сразу гас, как придушенный. Однако, приглядевшись, Надя поняла, что темнота была обманчивой. На улицах ощущалось движение, у переезда скопилась длинная вереница грузовиков.
Лязгнув буферами, поезд остановился, возле вагонов появились люди. Внезапно в глаза ей ударил сноп света.
— Погаси фонарь, дура! — грубо прикрикнул кто-то.
— Зря глотку-то не дери. Тут пассажиры, — ответил глуховатый мужской голос, и Надя разглядела невысокого железнодорожника с фонарем.
— Вот те на, откуда они взялись? — на площадку поднялся и грузно затоптался человек с винтовкой. — Свети, я плащом прикрою. Гражданочка, а ну, предъявите документ. Кто такая, почему на спецпоезде оказалась?
Огорошенная таким оборотом дела, Надя не нашлась, что ответить. Двумя словами не объяснишь, не пересказывать же, как она садилась на поезд, что перед этим пришлось увидеть и пережить.
— Какие тебе документы, служивый? Разуй глаза, тут дите малое да женщина эта… в тягостях, — вступился железнодорожник. — Должно быть, сам проморгал, когда они садились, а теперь строгости разводишь, личности выясняешь.
— Ладно, отец, не ворчи. Я и без подсказки вижу — беженки, — в смущении пробормотал охранник, закидывая винтовку на ремень. — Я вчерась нагляделся… всю жизнь буду помнить этакие страсти. Не дай Бог под немцем очутиться.
Он сокрушенно крутил головой.
— Вставай, милая, поезд дальше не пойдет. Под разгрузку его подали. Зерно в вагонах-то, хлебушко, — сказал железнодорожник и, видя, что Надя не может подняться, затекли ноги от долгого и неудобного сидения, помог ей, подхватив под руку. — По моему разумению, машиниста наградить надо. Приятель мой хороший, между прочим. Рядом живем. Вчера в Германию повез, да вот возвернулся, не отдал немцам пшеничку нашу.
Словоохотливым, видимо, был человеком. Что на уме, то и на языке. Слушая его, Надя вдруг подумала, что при разгрузке могут хватиться недостающего вагона, и машинисту, чего доброго, попадет за пропажу. Охраннику, требовавшему с нее документы, в первую очередь.
— Вы знаете, нас бомбили… еще там, в приграничье, — остановилась Надя на ступеньке. — Бомба разбила последний вагон. Он под откос упал.
— Ой-ей, а я ведь и не знал этого, — заохал и ссутулился охранник, вроде бы и ростом меньше стал. — Жду-пожду кондуктора, он как раз и находился на площадке последнего вагона. Ой, горе-беда, побегу докладывать начальству. Спасибо тебе, голубушка. Если спросят, так подтвердишь, что видела?
Охранник торопливо ушел.
Железнодорожник помог Наде сойти, потом снял Машеньку. У Нади билось в голове непривычное, пугающее слово «беженки».
— Куда вы теперь? — участливо спросил железнодорожник.
— Домой добираемся, в Воронежскую область. К моим родителям, — ответила Надя, озираясь, куда ей идти.
Легко сказать, добираются домой. А куда сунуться, что предпринять, не знает. На своих двоих не далеко уйдешь, у нее ведь не было даже денег на билет.
Железнодорожник понял ее растерянность.
— Как звать-то вас?
— Меня Надей. Это дочка моя Машенька.
— Меня Петром Матвеевичем. Вот что, девоньки… думаю, до утра надо подождать, там разберемся что к чему. Мы со старухой в своем домике живем. Переночуете у нас, места хватит, — решительно молвил он.
С кем-то коротко переговорив, предупредив об отлучке, он повел их от станции по узенькой тропинке среди тополей.
Жена его, вовсе и не такая уж старуха, как он назвал ее, встретила участливо, поставила греть воду, удивляясь, как Наденька решилась… в таком положении да с малолеткой дочкой пуститься в длинную дорогу.
— Мать, не стони, не нагоняй тоску, им и без того не сладко. Поскорее корми да спать укладывай, — пробурчал Петр Матвеевич. — Я пойду, на дежурстве подменить меня некому.
— По доброй воле разве пустилась бы. Муж мой, ее папа — командир-пограничник. Где он теперь, мы не ведаем.
Не пускаясь в подробности, Надя рассказала все, что произошло с ними. У жены Петра Матвеевича глаза наполнились слезами. Она молча вытирала их чистым, вышитым по углам передником.
«Ох ты, напасть, горе-горькое, — вздыхал старый путеец, шагая на станцию, удрученно вспоминая, как малышка обрадовалась, заплескавшись в большом тазу. — Такая кроха, может статься, уже и сирота. По радио-то говорили, границу немецкие войска атаковали на всем протяжении. Превосходящими силами… И ребеночку, что еще не родился, суждено ли батьку увидеть?»
17
К вечеру раненая нога в колене сильно распухла и еще больше разболелась. Ильин тем не менее все бодрился: вот стемнеет, и он отправится к бывшей своей комендатуре, потом к сыродельному заводу, выведает, может, кто-то из пограничников остался, узнает, куда делись жены и дети командиров. Попытается выручить их. Он не верил в безвыходность положения. Попросил пасечника смастерить ему костыли. Старшина Горошкин отговаривал капитана, сказал, что пойдет сам и все сделает в лучшем виде. Но Ильин не успокоился, пока не были готовы костыли. Оперся на них, шагнул раз-другой, споткнулся и упал, ударившись раненым коленом. Долго сидел, привалившись к дереву, вытирал холодный пот.