— Выходит, не ведает, где он? Пропал без вести? — капитан неприступно окаменел.
— Когда в сорок первом я был в ополчении под Москвой, там тысячи полегли и остались на поле… без вести. Не было возможности даже похоронить товарищей, их засыпало снегом. Но я-то знаю, они честно, достойно сложили свои головы. А кто-то вот так же… сквернит их память! Эта женщина сказала вам, — голос Зарецкого зазвенел, — что здесь, на переправе, погибли двое ее детей? Нет, вы не удосужились поговорить с человеком по-людски.
Капитан провел ладонью по голове, стер с лысины выступившую испарину.
— Вам легко рассуждать, не зная нашей работы, — невпопад пробормотал он.
— Легко? Когда на твоих глазах случается такое, как на переправе, язык немеет. А вы лишаете женщину, мать, возможности драться с врагом, мстить.
— Вы поручитесь?
— Прошу бумагу и чернила.
Когда Зарецкий составил поручительство, Надя заполнила анкету, написала автобиографию, капитан собрал листки, сказал:
— Доложу руководству. Я ведь сам не решаю.
Через несколько минут он пригласил Надю и Зарецкого к военкому. Из-за стола вышел навстречу им майор-артиллерист, приволакивая негнущуюся ногу. Подбородок его пересекал свежий ветвистый рубец.
— Капитан мне все рассказал. Искренне сочувствую вам, Надежда Михайловна, — голос у него был сильный, густой, и Зарецкий представил его на артиллерийской позиции, подающим громкие, хлесткие команды. — Зачисляем вас добровольцем, — он повернулся к Зарецкому. — Может, мы направим Надежду Михайловну в ваш полк?
— Подходит. В точку попали, — довольно отозвался Зарецкий. — В полку медиков недостает. С другой стороны, помогу ей поскорее освоиться в боевой обстановке.
Майор согласно кивнул, пожал Наде руку, мягко, доверительно напутствовал:
— На войне и нам, мужикам, не сладко, а женщинам вдвойне… — Взгляд его посуровел, обратился внутрь себя, может быть, он вспомнил свои недавние фронтовые будни. Подумал немного, ободряюще улыбнулся. — Но, кто знает, вдруг там ваши пути пересекутся с дорогами мужа. Вместе будем верить в лучшее.
7
В просторном, обставленном красивой мягкой мебелью кабинете господина Стронге были наглухо зашторены окна. Богаец уже довольно основательно усвоил привычки своего хозяина. Тот не терпел, когда с улицы доносились гудки автомашин, иные шумы. Не зажигалась там и большая, роскошная люстра. На полированном столе горела лампа с низким широким абажуром. Свет от нее падал лишь на бумаги да на массивный чернильный прибор. Даже лицо господина Стронге находилось в тени.
Наверное, так и полагалось наместнику фюрера в этом обширном крае. Отгородиться от всех и вся не только шторами, но и охранниками, которых не сразу разглядишь в кабинетном сумраке. Отстраниться от улицы, от людей, в том числе и от своих, допускать до себя только избранных, особо проверенных и преданных ему. Для всех остальных он есть где-то, и как будто его нет. Но тем не менее, всем движет его ум, воля, власть, высокое доверие фюрера. Это все создает ему огромный вес и авторитет, необъяснимую божественную силу, перед которой преклоняются большие и малые люди. В их числе и Леопольд Богаец.
Относится ли Богаец к избранным и доверенным? Наверное, поскольку его допускают в этот кабинет. Иногда даже отсылаются охранники, чтобы никто не мешал их разговору. Сам он считает, такое доверие оказывается не ему, обер-лейтенанту Богайцу, а его отцу, Казимиру Богайцу, богачу и коммерсанту, компаньону господина Стронге. Но как бы там ни было, а он вхож к наместнику, иногда получает от него личные распоряжения.
Вот и сейчас он шел к нему для доклада о выполнении подобного распоряжения. Как всегда немногословно, заранее отшлифовав в уме рапорт, он доложил четко и, как ему думалось, емко. Но сколько ни пытался, не смог разглядеть выражение лица Стронге, определить, доволен ли тот сделанным. Не видел, не улавливал взгляда, не знал, что в нем: одобрение или недовольство, равнодушие или злость.
Ведь если по достоинству оценить, непростое дельце обтяпал Богаец. Гестапо распотрошило известного в городе врача. Тот работал в военном офицерском госпитале, где недавно прогремел взрыв, погибло немало раненых. Кто пронес и поставил мину? Гестапо нашло, что не без участия этого врача. Якобы и медикаменты исчезли и оказались потом у подпольщиков, и бланки документов шли туда же, и дом свой врач превратил будто бы в место явок. Врача и его семью ликвидировали, дом перешел к немецкой администрации. В нем предполагалось разместить службу, задачи которой не легкие: организовать на месте производство теплой одежды и обуви для армии рейха. Недостающую изымать у населения. И правильно, с русскими морозами не шутят. Богаец знает, изведал под Москвой.
Молодчики из гестапо основательно перетряхнули дом врача. Богаец не мог понять, почему Стронге приказал именно ему проверить, как все это было сделано. Он уже по нескольким подобным случаям знал, что после гестапо там делать нечего. Это мастера, если сунешься туда после них, только нарвешься на насмешки. В этот раз смеялся Богаец. Про себя, конечно. Но уж так получилось, что именно он обнаружил в доме взрывное устройство, которое в последующем могло принести беду. Разумеется, Богаец искал не сам лично, нет, он своих рук не пачкал, а привел нужных специалистов из своей команды, и те под его наблюдением отыскали коварную ловушку, способную разнести дом и всех, кто в нем в этот момент мог оказаться. Прямая угроза его будущей конторе была устранена.
— Гут, обер-лейтенант, — выслушав доклад, высокомерно-снисходительно произнес Стронге, будто речь шла не о смертельной опасности для обитателей конторы, а о пустяковине.
Заметил Богаец, господин Стронге с недавних пор заважничал с ним. Он давно не слышал от наместника обращения к себе «мой мальчик», которое было в ходу у него в пору их знакомства.
— Гут, — повторил Стронге протяжно, с расстановкой, и, побарабанив по столу пухлыми пальцами, унизанными тяжелыми золотыми перстнями, нетерпеливо добавил: — Это все?
Богаец насторожился. Относится ли вопрос к его докладу или Стронге показались неглубокими выводы из факта по найденному в доме взрывному устройству, обер-лейтенант определить не мог. Он вспомнил о другой находке, совершенно пустяковой по сравнению с первой. Обнаружил ее в одном из ящиков комода, где в беспорядке после «работы» гестаповцев валялись салфетки, скатерти, фартуки. Это был продолговатый футляр с жемчужными бусами. Богаец долго рассматривал их, любуясь игрой света. Вспоминал свои драгоценности из бывшего отцовского особняка. Да, о них он мог пока только вспоминать. Ему было известно, они здесь, в городе, укрыты в надежном месте, но пока недоступны для него. И это мучительно сознавать. Богач без богатства.
Стронге на что-то намекнул. На что? Богаец лихорадочно соображал.
— Что еще вы хотели сообщить мне? — поторопил Стронге.
— Простите мою забывчивость, господин генерал, — Богаец изобразил смущение. — Но я так взволнован вашим вниманием и высокой оценкой моих действий. Извините, вот об этом я должен был доложить сразу.
Богаец достал из сумки футляр, раскрыл его.
— Откуда у простого врача дорогая вещь? — Стронге взял бусы, поднес их к свету. В маленьких шариках блеснули голубые искорки, но, кажется, этот блеск затмило рубиновое сияние камня в перстне Стронге. — Впрочем, именно у врача такое и могло оказаться. Презент благодарной богатой пациентки за исцеление от недуга.
— Шеф, вы, как всегда, правы, — поддакнул Богаец.
Спрятав украшение в футляр, Стронге подтолкнул его на край стола.
— Разрешаю вам взять эту вещь себе, — сказал он покровительственно. Помолчал, вжался в спинку кресла, глаза его опять ушли в тень. Не услышав в ответ благодарности или возражения, добавил: — Вы нашли. Это приз за умелую работу, — снова умолк, затем подался вперед, уперся тяжелым взглядом в Богайца. — Для коллекции. В вашей семье она была богатой, разнообразной, как в смысле историческом, так и художественном.