— Мне сказали, вы медичка?
— До фронта на пограничной заставе с мужем жила, — ушла она от прямого ответа.
— Понятно. Для пограничника в службе что главное? — спросил он то ли себя, то ли ее, и пояснил: — Он видит все и всех, его никто.
Собрал снайперов в кружок, посуровел, заговорил о том, что в последние дни немец штурмует город. До холодов торопится его взять. Жмет, спасу нет. Наша оборона трещит, к Волге жмется.
— По моему старшинскому разумению, — заключил он, — вас могут бросить в город. При вражеском штурме для снайперов самая работа. Орудийную прислугу выбивать, корректировщиков, наблюдателей. Условия для «работы» там другие, нежели здесь. Среди городских улиц и разбитых домов. На месте ознакомитесь. Думаю, свидимся.
Вещим оказалось «старшинское разумение» — отправку в осажденный город объявили через сутки. Надя побежала к майору, чтоб пустил на могилу к дочери. Майор понимающе выслушал, разрешил отправиться с нею и Гудошникову, поскольку тот сам напросился.
Подходили к кладбищу, за густой завесой расцвеченных осенью деревьев грохнул ружейный залп, зазвучал траурный марш. Так было и в тот раз. Суматошно кружились вспугнутые птицы, вдалеке таяли печальные звуки оркестра.
Могилку Маши нашли не сразу. Немало их тут прибавилось с того горестного дня. Бугорок осел, от дождей расплылся, пирамидка накренилась.
— Погоди-ко, Надюша, я счас, — Гудошников поспешил туда, где уже смолкла музыка.
Надя преклонила колени, слезы закапали на сухие комья глины.
— Доченька милая, прости меня, — шептала она. — Я не смогла долго прийти к тебе, хотя и обещала.
Вернулся Гудошников с лопатой и баночкой краски. Он подправил холмик, из-за ограды принес большие дернины и аккуратно обложил могилу.
— Дождичек прольет, травка встрепенется. Пусть земля тебе будет пухом, Машенька Ильина, — голос у него осекся, он взмахнул рукой и замолчал, чтобы не растравлять материнское сердце.
Он подкрасил звездочку, подновил надпись, по просьбе Нади написал годы жизни девочки, короткие, как воробьиный срок. От себя добавил: «Погибла при бомбежке переправы».
16
Через брешь, пробитую в толстой кирпичной стене снарядом, перед Надей открывалась задымленная улица, казавшаяся узкой из-за рухнувших на тротуары верхних этажей зданий, поваленных и поломанных взрывами деревьев. Через оптический прицел улица просматривалась далеко, до изгиба, от которого она уходила влево и вниз. Оттуда, с места ее поворота, незряче и потому страшно глядели на Надю глазницы выбитых окон. Еще дальше, за нагромождениями разрушенных домов она наконец-то обнаружила два тяжелых немецких орудия. Секрет их скрытости заключался в том, что они были упрятаны за высоткой, на ее противоположном склоне. И так удачно, что прямой наводкой разносили в пух и прах верхние этажи зданий, заваливая нижние обломками, хороня в них обороняющихся.
Надя выбрала высокое, по непонятной причине еще сохранившееся строение и заняла в нем снайперскую позицию. Гудошников, с которым она постоянно ходит на «охоту» в паре, мужичок по-деревенски хитроватый, небоязливый, но осторожный, покрякивал, пока они забирались на верхотуру по разбитым, висящим на арматуре лестничным маршам, втихомолку поругивался, проклинал свою одышку, растреклятого немца, желая ему на том свете в смоле вариться. Когда с высоты глянули на город, лежащий в руинах и многочисленных сполохах пожаров, Яков Петрович пробурчал:
— Коли по нашей «голубятне» хрястнет снаряд или бомба?
— Будем надеяться, не хрястнет, — Надя умостилась у пролома, на лице заиграли багровые отблески от горевшего по соседству дома.
Гудошников замечал, как с каждым выходом на снайперскую позицию его напарница все более мрачнела, ожесточалась, рвалась ближе к немцам, досадовала, что располагаются далеко от противника и потому их выходы неудачны. Заявляя так, она была не совсем права, потому что нескольких солдат в окопах они подловили, на прикладах их винтовок появились первые зарубки. Но Надя помнила наставления знаменитого снайпера-старшины — выбивать у немцев корректировщиков огня, наблюдателей, разведчиков, снайперов, офицеров.
— Оно, конечно, надо бы податься вперед, — не противоречил Гудошников, хотя и остерегал, что не резон очертя голову соваться в пасть медведю.
Самое удивительное, что его опасения иной раз сбывались. Как-то он отговорил Надю, нацелившуюся занять отдельно стоявший домик, похожий на котельную. Слов нет, выгодная точка, до немецких окопов рукой подать. Никто не ожидал, что туда прорвутся немцы.
«Было бы, — думал после Гудошников, — рабам Божьим Надежде и Якову со святыми упокой».
Сюда немцы не дотянутся. Они могут разнести чердак снарядами. «Однако, смелым Бог владеет», — успокаивал себя Гудошников и размышлял о том, что в их опасном деле без риска никак нельзя. Чувствовал правоту Нади, доверялся ей. Но его не раз окатывал холодок, сверлила окаянная мыслишка, будто кто нашептывал на ухо: «Ведь у тебя семья в Сибири, погибнешь ты, пропадет и она без тебя». Думать-то думал, а дело свое делал.
Он тоже, как и Надя, разглядел тяжелые немецкие орудия. Не два их там пряталось, больше. Остальные стояли за углом дома, их Наде не видно, а он усмотрел. Наверное, целая батарея. Стреляла она не методично, как бывало заведено у немцев, а словно исподтишка, высмотрев очередную жертву, орудия торопливо, раз за разом, тяжко ухали. В домах, где оборонялись наши, мелькали огненно-дымные вспышки, рушились стены, все вокруг заволакивалось пылью, чадом. В пробитых брешах, как черти в аду, возникали немцы, начиналась схватка за каждую комнату, лестницу, этаж. Немцы поливали впереди себя из огнеметов.
Казалось невероятным, что после этого в здании еще кто-то оставался в живых. И вот этот «кто-то» продолжал сражаться. Немцы начинали суетиться, залегали, в здании шла глухая возня. Потом снайперы с радостью наблюдали, как немцы откатывались назад. Но бывало и по-другому, они прочно оседали в доме.
Надя разглядела не только пушки, но людей вокруг них и блеснувший стеклами прибор, при помощи которого немцы расчетливо и точно бьют по нашим. Она поймала этот прибор прицелом и выстрелила. Увидела, что не промахнулась. При очередном залпе это орудие молчало.
Обрадованная Надя оторвалась от прицела, повернулась к Гудошникову, лежащему в другом углу комнаты за большой грудой кирпичей. Для нее было важно, чтобы он подтвердил ее удачный выстрел, одобрил. В этот момент страшная сила рванула из рук винтовку, в лицо ей брызнуло осколками.
Гудошников подхватил ее, оттащил к противоположной стене, начал бинтовать, приговаривая:
— Не убереглась. Ихний снайпер тебя подловил, саданул по оптике. Так что считай повезло.
Надя слушала молча. Верно, на радостях забыла все правила, не вспомнила об осторожности. Ведь внушали ей: выстрелила, моментально отклонись в сторону, проследи, чтобы оптика не блеснула.
— Яков Петрович, ругайте крепче, хотя сама знаю, что растяпа, — сказала она и почти не услышала своего голоса, звон стоял в ушах.
— До темноты не выбраться нам отсюдова. Надо бы получше перевязать. Висок-то осколком пропахало. Потерпишь?
Надя опустила ресницы: будет терпеть, иного выхода все равно не было. Ей стало зябко, неуютно.
— На-ко, хвати, — Гудошников достал из вещмешка фляжку, отвинтил колпачок. — Для сугреву и чтоб меньше болело.
— Да что вы…
— Ты слушай и не перечь. Хоть ты доктор, а в этом лекарствии я больше тебя понимаю.
Задохнулась, пока проглотила обжигающую жидкость. Гудошников ушел на свое место. Ей было видно, как он не торопясь лег, приник к прицелу.
От водки ей стало теплее, но уюта на душе не прибавилось. «Истинно недотепа, — корила она себя. — Задачу сорвала, винтовку разбила. Военврач Зарецкий не напрасно отговаривал: не берись не за свое дело. Снайпер, называется. Мокрая курица. Делала бы перевязки, вытаскивала из боя раненых. Привычно и очень необходимо. Или оставалась бы в своей Дубовке, не мыкалась по свету».