— Бывайте, — боец в темноте нашарил руки Гудошникова и Нади, пожал, задержал ее ладонь в своей, возможно, из особого расположения — женщина, с огнем играет, не боится, — да и просто приятно прикоснуться к женской руке, ощутить ее тепло, капельку его перелить в себя. Шумно вздохнул, прошептал: — Начинает светать. Счастливо вам.
Ушел, лишь легкий шелест коснулся слуха, хрустнула под ногой сухая ветка.
Пока не рассвело, они позавтракали. Открыли банку тушенки, запили горячим чаем. Комбат постарался, снабдил их термосом. В железной коробушке словно потеплело.
— Солнце выглянет, тут вовсе тепло станет. Пока я обогревом займусь, — Гудошников начал скручивать цигарку, запахло махоркой. — Не беспокойся, Надюша, немец не учует русский дух. Ветерок с их стороны.
Предположения Гудошникова о солнце не оправдались. Светало медленно, мгла отступала с трудом. Над землей висели низкие облака. Погода была в пользу немцев, сыпал мелкий дождик. Он скрадывал даль и, видимо, пользуясь этим, немцы с рассветом не прекратили, как обычно, движение автомашин. Перед бронетранспортером просматривалась глубокая балка, оказалось, по ней проходила дорога. «Вот почему, — подумала Надя, — она не видна с нашей передовой. К тому же немцев поджимает время, они плюнули на осторожность. Да и из-за дождя мы слепые».
Но скоро кисея дождя опала, дорога опустела. Неужто придется впустую просидеть весь день?
День не день, а один час промелькнул, за ним другой. Надя мысленно изругала себя за свою настырность. Взбалмошная баба. Толком не подумавши, сунулась сюда. Ведь стрелять-то надо наверняка. Немецкие окопы почти что рядом, если через оптику смотреть. Но генералы там не появлялись, Яков Петрович верно сказал.
За то время, как опустела дорога, по ней сначала в одну сторону, потом в другую проскочили два мотоцикла. Возможно, это был один и тот же. Связной привез пакет и умчался назад. Надя сопроводила его взглядом, держа на прицеле.
— Ну его, пусть себе едет, — отозвался Гудошников. — Неча раньше срока показывать себя. Коробочка-то определенно у фрицев на прицеле. Появится дичь покрупнее, тогда обозначим себя.
Он замолк, насторожился. Из-за рощи, километрах в двух от снайперов, по-осеннему голой и унылой, вывернула колонна грузовиков с длинными, крытыми брезентом кузовами. Скорость у машин невысока, — значит, груз опасен, нельзя трясти. Надя глянула на Гудошникова.
— Кажись, приспел момент, — кивнул он и приник к прицелу.
— Бью в переднюю, на выходе из балки, — испытывая внутреннюю дрожь, Надя прицелилась. — Зажигательными…
Колонна втянулась в балку, головные машины открылись за гребнем, поросшим кустарником. В то мгновение, когда грузовик показался из балки и с натугой пошел на подъем, Надя взяла в перекрестие кабину. За закрытыми стеклами отчетливо не видела шофера, но интуитивно угадывала его за рулем. Выстрелила. Передернув затвор, нащупала бензобак. Снова выстрелила. В сумрачном воздухе взметнулся длинный язык пламени. Грузовик вильнул, ткнулся в бровку у дороги, постоял секунду и пополз назад.
Она глянула на Гудошникова. Тот слал пулю за пулей по хвосту колонны, втягивающейся в балку.
— Не поджег, так обезножил его. По колесам врезал, — хрипло выкрикнул он.
Задний грузовик встал, около него засновали солдаты.
Вдвоем они стреляли по мельтешащимся фигурам. В азарте не сразу заметили, что вокруг бронетранспортера начали хлопать мины. Осколки гулко били в броню. Вспухли разрывы и возле балки. Комбат не подкачал. Стало быть, наблюдателя, как обещал, выставил, артиллеристов нацелил. В балке рвануло, взметнулся столб огня.
«Ты еще сомневалась…» — упрекнула себя Надя. Но додумать не успела, в чем сомневалась, как не успела и порадоваться успешной стрельбе. У борта, где примостился Гудошников, лопнул снаряд, машина качнулась, металлический треск оглушил. Яков Петрович поник, винтовка выпала из рук. Надя кинулась к нему, кричала и не слышала себя. Потащила его из машины, думая, что вслед за обстрелом сюда придут немцы. Повсюду гремела, как показалось, беспорядочная стрельба, ухали взрывы. Сильнее грохотало у немцев, над балкой клубился дым.
Надя оттащила Гудошникова метров на тридцать, угодила в канаву. Наверное, канава и спасла их. Яков Петрович дышал, но не отзывался. Протащить через всю нейтральную полосу она его не смогла бы. Вездесущий комбат выручил опять. Навстречу ей приползли трое бойцов. Двое подхватили Гудошникова, третий хотел помочь ей, заметив струйку крови на щеке. Очевидно, царапнуло еще внутри машины отскочившей окалиной. «Каждый раз по лицу бьют. Изуродуют, Андрюша мой, как встретимся, не узнает меня», — пронеслась в голове дикая мысль.
— Я сама, — отказалась она, кивнула на бронетранспортер. — Наши винтовки остались там.
— Это мы мигом, — ответил боец.
Все тот же низенький, ловкий разведчик метнулся к железной коробке, ящерицей исчез в ней. Появился с винтовками.
Когда остановились передохнуть, Надя заметила под спиной Гудошникова кровавое пятно. Пули рвали воздух над головой.
Не помнила, как доползли до своих окопов, как свалилась на руки комбата. В последний момент пулеметная очередь прошила одного из бойцов. С непогасшей улыбкой на губах, с последней мыслью, что все уже позади, он упал на дно окопа, так и не поняв, что с ним произошло.
У Гудошникова, как и у капитана Силаева в том памятном для нее бою, оказалась большая рваная рана под лопаткой.
— В санбат его, поскорее, — сказала Надя.
— Доставим, будьте спокойны, — комбат схватил трубку у телефониста, что-то кричал, надрывая голос.
Над степью грохотал бой. Казалось, Надя не слышала его, проводила взглядом покачивающиеся носилки с Гудошниковым и обессиленно опустилась на дно траншеи.
Разминувшись с санитарами, к ней бежал военврач Зарецкий.
— Что… что с вами? — кричал он издали.
18
Командиров батальонов вызвали в штаб полка.
— Не знаешь, по какому случаю в колокола трезвонят? — по телефону спросил Ильина комбат-два старший лейтенант Сапронов.
— Не я звонил, откуда мне знать. Спроси у звонаря.
— Тебе все шуточки. Живешь рядом со штабом, успеешь. Конь у тебя — огонь. А мне каково? Пока допрыгаю, обязательно опоздаю. Командир начнет занозы загонять.
Ну, не может Сапронов без того, чтобы слезу не пустить, не посетовать, что в чем-то обижен. Из молодых — ранний, но завистливый. Знает, Ильин не жалует его именно за это нехорошее качество, но опять не удержался, поплакался. Конь у Ильина, действительно, резвый. Чистокровный дончак. Вася Горошкин привел, у немцев взял. Дескать, те разграбили племенной завод, потому сам Бог велел отобрать у них нашего коня.
Выходит, Сапронов косится, почему Горошкин и ему коня не добыл? Очевидно, не смог, если бы смог, табун пригнал бы. Объяснять это старшему лейтенанту не стал. Вопрос личный, деликатный, их с Горошкиным двоих касается. Кроме Горошкина никто не знает, на каком коне ездил Ильин на границе. Великолепен дончак, а с его Гнедком не сравнится.
Впрочем, конь тут не причем. Просто Сапронов считает себя вечно чем-нибудь обиженным. Такая у него натура, от обид — и зависть. Когда из него эта дурь выйдет?
Обижаться-то надо бы Ильину. Полковник Стогов забрал из батальона Васю Горошкина, поставил его командовать полковым взводом разведки. Конечно, парень на повышение пошел, но в батальоне-то его нет. Равноценную замену не вдруг найдешь. Ильин рад за своего боевого соратника, Горошкин батальон не забывает, при удобном случае заглядывает. Недавно прибежал взволнованный. А причина? На петлицах появились малиновые кубики младшего лейтенанта.
У Сапронова такого толкового разведчика, как Горошкин, никто не забирал. Зависть штука вредная, считал Ильин, она портит человека, делает его неуживчивым, недружелюбным. По Сапронову это видно. Нарезают участки для службы, ему кажется, что его батальону достался самый большой. Боеприпасы получает, чудится, ему дали меньше, чем другим. Не чудак ли?