За раздумьями не заметила, как день наконец-то начал угасать. Облака поредели, последние закатные лучи упали на немецкие позиции. Надя, разочарованная, что опять впустую проторчала в окопе, вдруг увидела того, кого долго выслеживала. Под кучей веток в коробе лежал снайпер в маскировочном костюме. Его винтовка была покрашена в зеленый цвет, на лицо надета зеленая маска. Жаба болотная. Ни за что бы ей не обнаружить снайпера, если бы не этот прощальный солнечный луч. В висках гулко застучало. Подумала, ведь немец тоже караулил, не конкретно ее, а подходящую, важную цель. Холодок пробежал по спине — она могла неосторожно пошевелиться и стала бы той самой целью.
Надя навела перекрестие прицела на зеленую маску, тщательно прицелилась, затаила дыхание и выстрелила. Снайпер уронил голову, ствол винтовки задрался. Она прицелилась чуть пониже и выстрелила еще раз. Знала, что нарушила снайперский закон, не сменив сразу позицию. Мгновенно присела в окопе, ощутив удар по макушке каски, словно ее долбанули палкой. Ткнулась затылком в стенку окопа, недоуменно ощупывала себя. Сдернула каску, по верху ее пролегла мелкая бороздка. «Еще раз дура ты, Надька! — непочтительно ругнула себя, вытирая взмокший лоб. — Если ты не в паре, думаешь, и другие…»
В следующую секунду вокруг начали рваться мины. По ходу сообщения Надя перебежала в воронку. Немножко переждала, перескочила в следующую. С обеих сторон встречно била артиллерия, рассыпали дробь пулеметы. Началась та самая огневая дуэль, о которой говорили солдаты.
Надя перебегала от воронки к воронке, задыхалась, ожидала, что следующая мина обязательно упадет рядом, осколки изорвут тело. Но не могла, да и не хотела останавливаться. Не заметила, как свалилась в свою траншею, чьи-то крепкие руки подхватили ее, оттащили в глубину, под защитный накат блиндажа.
Ну, и выдал тут ей майор Чирков. Надя еще никогда не видела его таким разгневанным и огорченным. Комбат бросал на нее удивленные, показалось, восторженные взгляды, топорщил большой палец, кивал на майора, мол, пусть побранится, начальству полагается, а ты — девка — бой, что надо.
2
Завязав вещмешок, Надя приподняла. Тяжеловат. Ах, девчонки, видать, весь свой НЗ притащили. Тушенку, сгущенное молоко, пшенный концентрат, сухари, сахар. На год обеспечить ее хотели?
Осмотрела шинель. Погоны, петлицы, звездочки — все на месте, как полагается. Июль, в ее родных местах жара, сушь. Но где этот дом? Ответа не дождалась. Может, не брать шинель? Но осень придет, потом зима, во что оденется? Другой одежды ей никто не припас. Будет пока в военной форме.
«Вот и кончилась твоя служба», — невесело усмехнулась она.
Положила вещи на нары, сунулась в карман гимнастерки, развернула документы. В них все сказано. Уволена, приказ номер такой-то, число, месяц, год. Причина увольнения… Глянула на живот. Пока не очень заметно, тому, кто не знает и вовсе невдомек. Ладно, довольно разглядывать себя. Что есть, все при тебе, поворота не будет.
Отправилась к начальнику команды. В избе он был один. Доложила:
— Товарищ майор! Младший лейтенант Ильина, представляюсь по случаю…
Чирков не дал ей договорить, усадил напротив, окинул приветливым взглядом, спросил:
— Дождались весточки из дому?
Надя покачала головой.
— Не знаю, что думать. Война откатилась от наших мест, а…
— Я официально запросил через районный военкомат. Может, погодить тебе денька два-три, пока ответ придет?
Задумалась Надя. Июнь сорок первого вспомнился. Увидела себя «на сносях», с дочкой на тормозной площадке товарного вагона. Сказала, вздохнув:
— Поеду, товарищ майор. На месте разберусь. Если что… определюсь, не пропаду. За Волгой тетка живет. Вы извините меня. Сколько еще войны впереди, а я вроде… убегаю.
Майор, опершись о столешницу, тяжело поднялся, пересек из угла в угол маленькую, с одним подслеповатым оконцем, комнату. Обернулся к Наде, положил большую руку на ее плечо.
— Слышишь… не смей упрекать себя ни в чем, — глухо проговорил он, отошел к окну, с минуту глядел, как по затравяневшей узкой улице маршировали солдаты недавнего пополнения. Вернулся, встал с Надей рядом, глядя ей в глаза, сказал твердо, убежденно: — Совесть твоя чиста. Ты и твой Андрей этой войне отдали все, что могли. Даже больше, чем могли. Мы, мужики, наше государство, перед вами, женщинами, виноваты. Мы у вас должны просить прощения.
Он наклонился, помолчал, порывисто прижал ее голову к своей груди, потом отстранил, поцеловал троекратно, по-русски.
— Ступай и не оглядывайся. Воинский долг ты исполнила честно, все бы так воевали, — майор чиркнул спичкой, закуривая. — Думаю, жизнь у тебя «в гражданке» тоже будет не сахар, — он открыл полевую сумку, достал толстую пачку денег, протянул: — Возьми.
— Что вы, товарищ майор, не надо, — смутилась Надя, растроганная участием. — Приеду, сообщу мужу адрес, он вышлет аттестат.
— Не обижай меня, Надюша. Это от чистого сердца. Когда еще аттестат будет, на первых порах деньги понадобятся. Они мало нынче что стоят, но все же…
В дороге, пока добиралась до родных мест, Надя не раз вспоминала этот короткий, глубоко тронувший ее разговор.
После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.
По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.
Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился тяжелый, удушающий смрад горелого дерева и железа, человеческой крови и пота.
Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.
В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.
Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:
— Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, — он махнул рукой в нужную Наде сторону, — садитесь. Приморились, поди.
— Спасибо, не откажусь.
Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.
В селе мальчик спросил:
— Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.
— Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.
Алеша горестно нахмурил белесые брови:
— Дубовку немцы сожгли.
— Сожгли Дубовку? Люди… где жители?
Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.