Что верно, то верно. До сих пор стоят перед глазами развалины. Все помнит майор Ильин. Когда был представлен начальнику пограничных войск, пообещал сделать все, что может, что в его силах, чтобы государственная граница была нерушимой.
За оставшееся до поезда время он торопился выполнить поручение Нади — встретиться с ее полковым врачом.
Вот нужный номер дома, квартира на втором этаже, коммунальная, многонаселенная. Из большой прихожей ему открылся вид на кухню, где несколько женщин возились у газовой плиты, одна, склонившись над корытом, стирала. В нос ударили запахи варева, мыла.
— Зарецкий здесь проживает? — спросил он, поздоровавшись.
Ему показали на дверь, которая еще до того, как он постучал, открылась. В проеме стоял сухонький, седоватый, невысокого роста старичок и сквозь толстые стекла очков всматривался в него.
— Погодите, не называйте себя. Я догадываюсь, — неожиданно заявил он, близоруко помигал. — Вы — Ильин. Я не ошибся?
Ильин озадаченно рассмеялся, согласно кивнул.
— Вы в Москве проездом, опять на фронт? Не удивляйтесь, что я угадал вас, не видевши ни разу. Надежда Михайловна много рассказывала, я представлял вас именно таким, — возбужденно говорил Зарецкий.
— Не знал за нею такую слабость — создавать мне популярность.
— Вы, конечно, задержитесь у нас, заночуете и все-все расскажете о своей Наде. Она стала редко писать мне. Извинительно, с малышом времени в обрез. Сейчас жена придет, будем ужинать.
— Борис Львович, не беспокойтесь. Я зашел повидать вас. Но скоро мой поезд, я должен ехать.
Зарецкий всплеснул руками. Он был подвижен, говорлив, обрадован, что Надя не забыла его и поручила мужу обязательно встретиться с ним. Но вот так просто «здрасьте-прощайте» не годится. Надо хотя бы по рюмочке выпить за встречу. За ту, сталинградскую, Ильина с Надей, и за сегодняшнюю.
— Однажды мне на заводе дали премию — бутылку спирта, — он открыл шкафчик и неуверенно тыкался туда, шарил руками. Видел он все-таки плохо. Наконец нашел полупустую бутылку. — В основном, я перетаскал спирт в медсанчасть. На Первое мая рюмочкой угостился. По стаканчику нальется. Будто знал, что вы объявитесь.
Он разлил спирт, Ильину больше, себе капельку, разбавил водой. Принес две вареные картофелины, тоненький ломоть черного хлеба.
Ильин достал из вещмешка банку с тушенкой.
— Что вы, не нужно, — Зарецкий отчаянно замотал головой. — Вам в дорогу.
— Обойдусь, мне недалеко ехать.
Они чокнулись, выпили. Вспомнили Сталинград. Ильин коротко рассказал о себе, о медкомиссии и новом назначении, о Наде и сынишке. Зарецкий погоревал, что сложно работать в медсанчасти при вечной нехватке лекарств, бинтов, даже ваты. Люди в заводских цехах за станками работают до обмороков, при скудном пайке. Народ все, без остатка, отдает войне, она тянет из него последние жилы.
Помолчали. Ильин глянул на ходики. Было уже семь вечера, не опоздать бы к поезду, поднялся из-за стола, сказав:
— Все ж таки, Борис Львович, надолго война не затянется. Уже к границе выходим.
— Вы начинали, вы и закончите, — Зарецкий подошел к окну, вглядывался в прохожих. — Мне не доведется. Но вы и от моего имени, очень прошу вас, вбейте ей последний колышек, поставьте крест, — оторвался от окна, пожал плечами. — Где это моя старуха запропастилась? Наверное, в какой-нибудь очереди стоит. Очень жаль, не повидает вас.
Ильин незаметно выгрузил из вещмешка весь свой продпаек на диван, прикрыл газеткой, чтобы Борис Львович не сразу заметил.
После, уже под стук колес, вспоминал напутствие Зарецкого — вбить войне последний кол. Думал, не он, так Стогов, Вася Горошкин, их полк обязательно вобьют. Он на границе этому будет всячески способствовать. Что поделать, если в жизни его, как не раз случалось за годы войны, опять произошел крутой поворот.
15
В слабом свете фонаря по стенам подвала метались ломкие тени.
— Чи тоби повылазило? Осторижней, не бабу лапаешь. Байстрюк, прости Боже.
В подвале распоряжался пан Затуляк. Он подгонял людей, строго следил, чтобы ящики и тюки переносились с предосторожностями, какие возможны в спешке. Чтобы в машине укладывались сначала тяжелые, крепко сбитые упаковки, легкие поверху. У него в реестре обозначено, где какие предметы уложены. Далеко вперед глядел завхоз городского музея Затуляк. Потому и «выглядел» у Богайца двести десятин земли и хорошую делянку леса. Богаец от такой сделки не обеднеет. В руках его сокровища бывшего отцовского особняка. Сейчас он навсегда распрощается с городом, где почти пять лет пролежал бесценный антиквариат. Оставит с носом господина Стронге, жаждущего завладеть им.
Без Затуляка Богаец не управился бы. Он и грузовики добыл. При продолжавшемся «выпрямлении фронта» и срочной эвакуации немецких тыловых служб Богайцу не разжиться бы транспортом. Да еще под неусыпным контролем Стронге. Затуляк выручил его и себя не забыл. Один из грузовиков забит музейными ценностями, которые он припрятал в сорок первом году.
Впрочем, что теперь Богайцу пан Затуляк, господин Стронге и прочие шнайдеры? Махнет он аж до самой Варшавы, к отцу. На том и поставит крест на своей службе у немцев. Недавно от родителя депешу получил. «Я открыл счет на твое имя в швейцарском банке, — писал пан Казимир. — Если ты привезешь наши ценности, мы превратим их в доллары и фунты стерлингов. Только это обеспечит тебе дальнейшую безбедную жизнь».
«Везу, отец, ждите, скоро буду у вас», — думал Богаец, проникаясь к отцу трепетными сыновними чувствами, каких не испытывал раньше. Русские близко. Гром артиллерийской канонады уже слышен, как слышался прошлой осенью под Сталинградом. От одного этого воспоминания его бросало в дрожь. Он торопливо сел в кабину, в другую машину послал денщика. После того, как солдат вытащил его из-под огня русских, довез до госпиталя и, по сути дела, вернул из небытия, кажется, перестал подозревать, что тот подослан к нему самим Стронге.
Размышления Богайца прервал голос Затуляка:
— На входи зробить все, як и раньше було.
Он подошел к машине Богайца, сообщил, можно ехать. Злорадно ухмыльнулся, дескать, за дверьми подвала приспособил мину. Пусть судьбу испытает тот, кто первый туда сунется.
— Чи нимець, чи москаль, — хищно выставил он крупные прокуренные зубы.
Ехали по улицам непривычно тихого города, не зажигая фар. Никто не остановил машины, не потребовал пропуска, пароля, как было еще в прошлую ночь. Подозрительным это показалось Богайцу. Но мотор машины рокотал ровно, перед ним спокойно светились сигнальные огоньки переднего грузовика, на котором ехал Затуляк. Сейчас разойдутся. Пан Затуляк повернет в свое «имение», Богаец на полной скорости рванет до Варшавы. Выкинет из памяти Стронге, вычеркнет из сознания русских. Ну их всех к черту, гори они синим пламенем.
Грузовики вырвались на шоссе, тоже пустынное. Отмахали километров тридцать. Как о чем-то постороннем, Богаец подумал о том, что не удастся заехать в особняк, сказать ему последнее прости. Надо спешить. Ради того, что в грузовиках. Значит, ради своего будущего.
Но что это? Шум двигателя машины потонул в грохоте частых и резких пушечных выстрелов. Впереди на дороге взметнулся огненный сноп, вдоль шоссе забились разрывы. «Въехали в полосу боевых действий? Но их здесь не должно быть, — опасливо подумал Богаец. — Город остался далеко в тылу, он пока не занят русскими». Он думал и о том, что, видимо, даже господин Стронге ничего не знал, иначе выехал бы первым. Но, может, он и опередил Богайца? Неведомо это ему, сам из леса в город пробрался тайно.