В доме, завещанном ей, Эстер осталась одна.
Она уже знала, что никто из ее семьи не выжил, ни один человек – все сгорели в печах Освенцима.
Утопая в своем горе и одиночестве, она год почти не выходила из дома, но однажды словно очнулась. Очнулась и решила, что будет жить – за всех них, за родителей, бабушек и дедов, за погибших сестер и братьев, за соседей с их улицы, за любимых Томашевичей, за старую Марту. За Томаша.
Она не имеет права не жить, раз так получилось.
Продав кое-что из наследства пани Томашевич, Эстер пошила себе пару платьев, купила две пары туфель и шляпку, духи и помаду и пошла в ресторан. На красивую, печальную и одинокую девушку поглядывали с большим интересом. Там, в ресторане, в первый же день она познакомилась с Вацлавом Ваньковичем, приятным и воспитанным молодым человеком, своим будущим мужем. Она его не любила, она по-прежнему думала только о Томаше, но одиночество грызло ее, как голодный волк. По ночам ее продолжали мучить кошмары – темный и сырой подвал, миска с проросшей картошкой, крик матери и плач сестер и братьев, которых уводили на смерть.
Ей снились газовые камеры, печи крематория, горы детских ботиночек и одежды, стоны и крики, и каждую ночь она умирала вместе с родными.
Что говорить, поспешное замужество вернуло ее к жизни. И эта веселая, бурная жизнь закрутила ее, как карусель. Только в чужом веселье, в чаду ресторанов, танцполов и кинотеатров она забывала про свои кошмары.
И еще она знала: если уйдет от Вацлава, точно погибнет. «Другого выхода у меня нет, – твердила она про себя. – Либо он, либо смерть».
Спустя два года она родила сына и назвала его Мареком, Марком, в честь младшего и самого любимого братика.
– Я боялась одного: остановиться, – рассказывала она. – Остановлюсь – и все, меня не будет.
К сыну приставили няню, а молодая мать вернулась в прежнюю бурную жизнь.
Она все так же не могла уснуть без снотворного. Ночь стала для нее врагом, самым главным и трудным испытанием, и, дожидаясь рассвета, она просиживала у окна.
– Как вампир, – горько смеялась она. – Только они ждут ночи, а я – рассвета.
Засыпала Эстер, когда начинало светать, и спала до полудня, а потом начинались «дела» – встречи с подругами, портнихой и косметологом, долгие походы по магазинам. Лишь бы не думать, не думать… Не думать и не вспоминать.
Семейная жизнь, которой она так страшилась, оказалась на удивление необременительной – муж, известный дантист, целыми днями пропадал у себя в кабинете, а вечерами, после ужина, читал газеты, после чего, извинившись, уходил спать. Через восемь лет брака они разъехались по разным спальням, благо жилищные условия это позволяли.
В первый год после разъезда Вацлав еще пытался сблизиться и вести интимную жизнь. Но, слава богу, скоро попытки прекратились – ни Эстер, ни ему это было не нужно.
Потом она узнала, что у него есть любовница, и с пониманием усмехнулась: обычное дело, если жена не спит с мужем.
Любовница была молода, хороша собой и полная противоположность Эстер: пухлая, розовощекая блондинка с ямочками на щеках и задорным взглядом. Все последующие женщины Вацлава были точно отлиты по одному лекалу: такие же пышные и разбитные блондинки. При этом статус-кво соблюдался: в театры и в гости они ходили вместе и крайне редко собирали гостей у себя.
Каждый раз, беря мужа под руку, Эстер отчетливо чувствовала, что этот красивый, высокий, обаятельный и успешный мужчина не просто чужой человек, а человек в ее жизни случайный.
Рождение сына ее не изменило. Марека она любила, он получился на славу, ну всем хорош: и внешностью, и сообразительностью. Только и он стоял в ее жизни как бы немного сбоку – она боялась к нему привыкать. Вырастет и уйдет, думала она. И опять я останусь одна. В общем, трепетной матерью она так и не стала.
Когда Эстер брала сына на руки, тут же перед глазами проплывали лица Моше, Бейлки, Рахель, Иосифа и маленького Марека – ее родных сестер и братьев, сгоревших в Освенциме.
А сколько было двоюродных, троюродных и совсем дальних? Сколько было соседей и жителей их района? Ее подруг, с которыми она играла в куклы, их сестер и братьев, их родителей и дедушек с бабушками, задушенных в газовых камерах и сожженных в печах крематория, закопанных в ямах, попавших под бомбежки, заваленных под руинами, умерших от голода и болезней?
«Я должна жить за них, – как мантру, повторяла она. – Я должна. Я должна радоваться, удивляться, получать удовольствие. Я должна смеяться и любить».
Должна. Но не получалось.
В общем, ни жены, ни матери из нее не вышло. А если бы Томашек не погиб? Если бы они сыграли свадьбу и родили ребенка? Если бы, если бы – дурацкое сослагательное наклонение, как же она его ненавидела!