В третий раз к их столику подошла официантка. «Два кофе», — автоматически попросила Лера, чтобы наконец отвязаться от бедной девушки.
— Спасибо, мы ничего не будем! — вдруг запротестовала Дина. — Мы уходим! Едем ко мне. Здесь невозможно говорить! Мы должны все выяснить в спокойной обстановке. А это, извините, только у меня дома. Лера, простите, что я командую. Но я не могу вас сейчас отпустить. Вы же знаете: «потом» никогда не бывает. Потом все не то! Мы должны все выяснить немедленно. Вы останетесь у меня. Или уедете — я, естественно, оплачу вам такси. Но лучше не ездить одной ночью. Так что вы остаетесь!
Лера послушалась. Ее было легко взять нахрапом, на энтузиазме с загадочной логикой. К тому же поездка к странной Дине, любимой женщине папеньки да еще и в отсутствии оного — достойное продолжение сегодняшнего исповедального эквилибра.
— У меня очень спокойно. Я живу уединенно. Сын в Америке. Отгородилась от людей…
Дина всю дорогу пыталась что-то нервно рассказывать о себе. А Лера размышляла о том, что у нее могут попросить — и как вежливо отказать и не дать слабину. Ни о каких показаниях Сержа и речи быть не может. Она не даст себя утопить в этом яйцеклеточном абсурде! Надо же такое придумать… И тогда зачем же она поехала? — назревал простой вопрос в разумном левом полушарии мозга. Просто из любопытства? Да, пожалуй, так. Вполне позволительно быть человеком неглупым, но любопытным.
— Вот мы и пришли, — сказала Дина рядом с неожиданно солидным центровым домом. Но когда она открыла старинную дверь своей квартиры, то стало сразу ясно, что тщательно лелеемое ею уединение нарушено.
Улыбка Кабирии
Серж не пошел на похороны. Метафизик из него жалкий, суевер без веры. Он даже не пытался выдавить из себя виноватую слезу о Марте.
А вот унижение было бы весьма ощутимым. Перед всем семейным кланом Брахманов, которые дружно считали его жиголо, просто более удачливым, чем прочие проходимцы. Зато у него пропало желание прятаться. Добровольно он, конечно, в полицию не поплелся, но и хорониться не стал. Поехал в берлогу к своему однокурснику и напился. Орал с балкона, что ненавидит баб-гермафродитов. А как еще в состоянии слабости и эпатажного свинства он мог относиться к сильным женщинам? Это была агония вскрытого нарыва. Он признал свою корысть и жалость — то, на чем был основан для него брак с Мартой и что наверняка всем было очевидно. Корысть и жалость, причем вторая — недоразвитый аппендикс. Но если она не бердяевского масштаба — любовь-жалость к живой страдающей душе, — то склонна превращаться в отторжение или страх. Серж боялся. Если бы Марта не умерла внезапно, он бы так просто от нее не ушел. Она бы отомстила за предательство. Прокляла бы — по отцовскому дремучему уставу. Сержин папаня, упертый мракобес, верил, что вся жизнь идет наперекосяк из-за женского проклятия. Какая-то давняя зазноба его заколдовала — мама так говорила с усмешкой. Не сама ли она и была той зазнобой…
Сержу передался этот страх по наследству. Марта была испытанием, которое вдруг на полпути отменилось. Сержа словно комиссовали. Наступило облегчение с привкусом фрустрации, как если бы выжил, но героем так и не стал. И где-то на горизонте маячило предчувствие, что испытание не закончилось и вернется в самый уязвимый момент… У однокурсника бурлила шобла, можно было зависнуть, что в свете накрывшей бездомности было бы весьма кстати, но Серж в последнее время отошел от этой беззаботной жизни, он слишком был занят… другой беззаботной жизнью! С той лишь разницей, что в ней был тайный тщеславный прицел.
— Разве это называется тщеславием, если ты творец и даришь миру плоды твоего труда? — шептала наивная Лера, пока он ее не бросил. Но Сержу хотелось зарабатывать на своих подарках. Он считал, что имеет на это полное право. А творец не знает своих прав и рождает плоды независимо от того, платят ему или нет. Бог вообще ни копейки не получил за сотворение мира.
Теперь импульсивную Валери обхаживает этот шустрый айболит Айзенштат. Он ее гуру, она ему в рот смотрит, свято веря, что у них трепетная дружба в память о Соне. Знаем мы эти трепетные дружбы!