Так вот почему обстановка на месте преступления оказалась такой странной! Девственная чистота… и Марта в неестественной позе. Ее машина в ремонте, ей не нужно было самой сидеть за рулем — и это тетя Пана, конечно, учла. Марта, накачавшись смертельным коктейлем, села в такси, едва сумела доехать после роковой встречи домой, вошла, села в свое любимое кресло, заснула… и умерла.
— А вы там… прибрали на кухне, да? — не выдержал Серж, рискнув обратиться к той, что еще час назад покушалась на его жизнь. — Марта вас, наверное, попросила?
Вирджиния окинула его тяжелым оскорбленным взглядом.
— Всю квартиру вымыла! — вдруг вырвалась древняя как мир сословная обида. — Иначе я бы ничего не заработала. Косметику она не купила. Пришлось на нее побатрачить. Но гадюка свое получила!
Запахло ненавистью, и Серж инстинктивно отошел от сокрушительницы устоев подальше. Итак, пасьянс сошелся, загадка разгадана. Марта уехала из идеально чистой квартиры и, вернувшись в нее, даже не успела выпить кофе — а это было первым, что она делала, когда возвращалась домой. Кофе и сигарета — если только в этот момент у нее в голове не было антиникотинового поветрия или увлечения тибетскими чаями. Но увлечения увлечениями, а есть в нашей жизни константы…
Послышался звук мотора. Это подъехал Левушка с конвоем для Вирджинии Вульф. И началась тихая суета, словно приехавшие не увозили больного человека, а ликвидировали следы преступления. Хотя в каком-то смысле так и было. Но когда Вирджиния Вульф начала с нарастающей силой бормотать мантры о том, чтобы Паночка взяла ее девочек к себе и хотя бы один раз привезла их к ней в лечебницу — чтобы увидеть их в окошко, Серж стал чувствовать, что сходит с ума от этих переплетений семейных и преступных уз. Он быстро запихал вещи в рюкзак и ждал момента попрощаться с тетей Паной. А потом увидел… простреленные крылья…
— Можно я возьму их на память? — спросил он, когда они с Прасковьей Николаевной остались одни.
Та только грустно усмехнулась в ответ:
— Ты теперь можешь посадить нас всех… Меня — за убийство Марты, нашу бешеную — за покушение на твою жизнь, Левку за недонесение или что там еще есть в нашем уголовном кодексе. Еще можешь шантажировать меня, чтобы мы вернули тебе этот дом…
— Продолжайте, продолжайте! Какой богатый у меня выбор! — хохотнул Серж. — А вообще-то стыдно, Прасковья Николаевна. — По-моему, вы должны были понять, что я не из тех, кто сотрудничает с органами или идет на провальное дело.
— Никогда ни про кого ничего нельзя сказать наверняка. Но ты должен знать, что если ты расскажешь в полиции о том, что я — убийца, знай, что я тебя пойму. Ты… пока не знаешь, как это важно — чтобы никто не держал на тебя зла.
— Я не отрицаю роль зла, но я все же не Гуля, чтобы радоваться тому, что избежал вашего проклятия.
— Гуля пускай не семи пядей во лбу, но я советовала бы тебе к ней присмотреться.
— Вы это серьезно? Что значит «присмотреться»? Опять жениться на женщине с квартирой? Нет уж, увольте, тетя Пана. И смею вам напомнить, что для той, кто теперь всецело в моей власти, вы слишком дерзко себя со мной ведете. Выставляете меня профессиональным приживалом…
Пана вдруг резко повернулась к нему, и он увидел лицо, искаженное болью, проступавшей сквозь застарелую маску иронии:
— Я убила свою дочь. Приемную, родную ли — какая разница! Я убила человека, девочку, которую растила с полугодовалого возраста. Я — старое чудовище.
— Чудовище вы или нет, но вы нужны вашим многочисленным потомкам. А если будете впадать в самобичевание, то я устрою вам визит суицидолога Айзенштата. И не впутывайте меня в свою семейную сагу. Я посторонний. Оставайтесь со своими призраками, а мне оставьте моих. Поверьте, девочка, которую вы вырастили… мне кажется, она поняла бы меня. Если бы это было возможно и я бы сейчас мог ее спросить, как мне поступить, она бы сказала: «Не вмешивайся! Потому что… Пана меня победила. Это наши с ней дела».