— Пайн-Крест. Вы вспомнили Пайн-Крест?
Она прищурила глаза, пытаясь понять, что это за место. Название было там, у нее в голове, но она никак не могла понять, откуда она это взяла.
— Не совсем.
Он наклонился вперед.
— Так это... да или нет?
Он человек не из терпеливых, что заставляет сомневаться в его врачебном такте. Хотя у постели больных медикам она ни к чему. Они лишь доставляют пациентов в больницу, а потом направляются к следующему больному. За исключением вот этого. Очень интересно, что он остался, чтобы побыть с ней. Если предположить, что он остался, чтобы побыть именно с ней.
— Что вы здесь делаете?
— Оформление документов. Государство предпочитает знать, кто катается на скорой, чтобы потом выставлять счета либо вам, либо вашей страховой компании. Ему это не важно.
О! Все это — лишь обязанность. Она надеялась, что это что-то большее. Она закрыла глаза, потому что отбойным молоткам не самое место колотится в мозгу. А теперь еще колотилось у нее в груди. У нее уже не просто голова болела, теперь ее и в жар бросало, и сердце прихватило. Боже, ей повезет, если выйдет из этой больницы живой.
— И еще я дал слово позаботиться о вас.
Она медленно открыла глаза, по одному, на случай, если его слова являлись обманом, порожденным жаром. Однако его щеки розовели сексуальным румянцем, и вряд ли это внезапное покраснение ей привиделось. Все прочее, да. Страстное танго по холлу больницы, просачивающееся шампанское в ее капельницу или разбрасывание лепестков роз на пол перед входом в имеющуюся в распоряжении просторную душевую кабинку. Именно это как раз было что-то вроде больничных фантазий, созданных плодом ее воображения, а не румянец неловкости... или то, как взгляд цементно-серых глаз смягчился, правда, только совсем немного.
— Я не помню, чтобы вы обещали обо мне позаботиться, — это она бы запомнила.
— Вы не многое помните.
— Я помню пожар. И жар. Было жарко, жарко как в плавильной печи, казалось, будто настал конец света и открылась пасть самого дьявола, чтобы поглотить все на своем пути, — она все еще ощущала этот раскаленный жар на своем лице, и колыхающиеся языки пламени пожара, и страх... осознания, что любой вдох может оказаться ее последним.
— Вы видели, как начался пожар? — спросил он, пропуская самые драматичные части и переходя к обыденным. Она полагала, что ему хотелось услышать о пережитом ужасе ее последних прожитых минутах — но нет. Он, скорее всего, был практичен, что, по ее мнению, было хорошим качеством для парамедика.
Когда она испустила вздох, это оказалось не так-то легко, и она нахмурилась.
— Вы что-то видели? — подталкивал он.
— Нет. Дышать больно.
— Сожалею об этом. На вашей груди лежало четыре на четыре. Это и еще кусок гипсовой стены, которые спасли вам жизнь.
— Четыре на четыре?
— Огромный пост.
Она усмехнулась.
— Я поняла, что такое четыре на четыре.
— И как же?
Тогда она прищурила глаза, пытаясь сориентироваться в прошлом, но в голову не приходило ничего. Никаких образов, никаких имен, никаких воспоминаний. Абсолютно ничего.
— Понятия не имею.
— Вы сильно пострадали из-за той стены. Много синяков. Какое-то время это будет не самым приятным зрелищем.
Синяки? Это объясняло боль в ее груди. Она дернула от себя больничный халат и, заглянув вниз, увидела две исключительно большие груди, вконец испорченные уродливым фиолетовым обилием, покрывающим все ее туловище. Черт. В ближайшее время никакого декольте.
— Не волнуйтесь. Всему свое время. Заживет. Ваша память восстановится.
Это хорошо, что он верил, что ей не давало покоя именно потеря ее памяти. Однако так далеко она даже не заглядывала. Сейчас это были маленькие открытия. Облегчение, что у нее было такое убийственное тело. Что ее мозг все еще работал. Классное ощущение. Сильное. Не стесненное правилами. Ей хотелось воспользоваться этой свободой. Она не была уверена, хочет ли, чтобы ее память вернулась. А что, если она была заурядной? Или хуже, чем заурядной? А что, если она была скучной? А что, если она работала — не приведи Господь — страховым агентом? Почему-то синяки, головные боли, вставленные трубки в ее руку были предпочтительнее другому, и она сама не знала, почему даже думать не хотела о том, кто она. Это был не страх вроде участия в программе по защите свидетелей или бегства от мафии. Скорее, это было легкое чувство тревоги, страх быть разоблаченным в том, кем являешься на самом деле. Но, опять же, подобные причуды было не то, в чем она была готова сознаться великодушному мужчине, который только что обещал позаботиться о ней. Подобного рода причуды отталкивали от нее мужчин.