И шевельнувшиеся губы родили звук - не мыслеречь, а нормальную звуковую:
- Очень... больно. Боль... везде. То, что я меняюсь, только усиливает ее. Если бы я остался... обычным человеком, то давно уже умер от болевого шока... Людям... не вынести такого. Поэтому... повторяю свою просьбу: оставьте меня в покое. Пока. Возможно... возможно, мне станет легче... и я смогу контролировать боль. Хотя бы... контролировать, поскольку избавиться от нее... невозможно. Тогда я смогу... разговаривать с вами или как-то по-другому... общаться. Я уже очень многое могу, а смогу, вероятно, еще больше. И буду помогать вам, и охранять вас и никогда, никогда ни один человек не погибнет больше... по-глупому.
- Но почему вы ощущаете такую сильную боль, Александр, и неужели вам никак нельзя помочь, облегчить ваши страдания? - Вопрос сорвался с губ Бьерна Ларсена, и он даже вперед подался, ожидая ответа.
- Как... как вы не понимаете?.. Ольга, вы должны понять, объяснить им... Или нет - я сейчас приоткроюсь... чуть-чуть... выпущу тысячную или даже миллионную часть боли... и вы не будете больше... задавать глупых вопросов.
Будто сдвоенная черная молния сорвалась с глаз Зорова, и всех присутствующих окатила, испепеляя души и разрывая сердца, волна такой БОЛИ... все вокруг почернело... время застыло, спрессованное в пепел...
Кончилось все так же внезапно, как и началось. Только стонали тягучим послезвучием расстроенные струны душ, которых раскаленным смычком коснулось чужое страдание такой немыслимой силы и остроты.
Зоров лежал в прежней позе, отвернувшись к стене.
Де Виньон, Чалмерс, Ларсен, Шароши, Эйфио, Троекуров и Ли Фунг тихонько вышли из каюты. Последней покинула ее Ольга Уинсток-Добровольская, задержавшись на пороге и долгим взглядом прощаясь с Зоровым. В ее глазах стояли слезы.
- Я догадывалась, какого рода боль терзает Зорова, - тихо произнесла Ольга, когда они вновь сели за стол в "кают-компании". - Любовь его и Джоанны, трагически оборвавшаяся смертью девушки, в которой Зоров винит себя... воистину великие страдания постигли его! А теперь все это помножено, возведено в степень нечеловеческих возможностей.
- Чем больше душа и сердце, тем острее они ощущают боль утраты и груз вины, - задумчиво заметил де Виньон. - А душа и сердце Зорова распахнулись в бесконечность... Вы обратили внимание на его глаза?
- На них невозможно было не обратить внимание, - сказал Эйфио. Физическое воплощение "ужаса бесконечности", о котором упоминала Ольга.
- Да, я употребила этот термин, но сейчас мне не нравится в нем слово "ужас". Теперь я убеждена, что Зоров не опасен для человечества, более того, он способен защитить всех нас... что он и подтвердил. И я ему верю. Человек или пускай даже нечеловек, - способный испытать такую боль, врать не будет.
- В таком случае каковы должны быть наши действия? - спросил Чалмерс, взглянув на Верховного Координатора.
- Пассивное ожидание, - коротко ответил де Виньон. - И по-прежнему максимальный режим секретности.
- Совершенно с вами согласен, - склонил голову Чалмерс с заметным облегчением. Возможная экспансия вовлечения в это дело все новых и новых лиц представлялась ему серьезной ошибкой.
Остальные члены Круга Шести молча кивнули. Решение было принято.
Глава 2
Рангар
Вторые Советники числом семь и Третьи Советники числом одиннадцать, сказав надлежащие по Ритуалу слова и совершив требуемые Ритуалом поклоны, поспешной вереницей преисполненных уважения к себе и своим обязанностям государственных мужей покинули Голубые покои императорского дворца. Рангар Ол проводил их взглядом и, когда за последним затворилась дверь, опустился в мягкое кресло и глубоко вздохнул, прикрыв глаза. Его собственные обязанности Первого Советника Императора Скейвара-Изменившего-Путь в последнее время все более стали утомлять его. И вообще жизнь во дворце, среди обилия великолепия и роскоши, чем дальше, тем больше казалась ему беспросветно унылой, все чаще его одолевала скука, причин которой он не мог бы назвать при всем старании. Просто ему было скучно - и все. Хотя для любого человека на Коарме это выглядело бы весьма удивительно и непонятно. Потому что обладал Рангар властью практически неограниченной, Император без его совета разве что в уборную позволял себе сходить. А каста жрецов Сверкающих была распущена двенадцать лет назад и ликвидирована как институт власти. Весь спектр наслаждений и развлечений мог позволить себе Рангар Ол, но почему-то ему ничего не хотелось.
Из незаметной дверцы в глубине комнаты выскользнула Лада - такая же прекрасная, как и двенадцать лет назад, когда они бок о бок преодолели почти весь страшный кровавый путь, приведший Рангара в конце концов на таинственный остров Тарнаг-армар и завершившийся падением Цитадели Сверкающих, загадку вмешательства которых в ход цивилизации Коарма он так и не постиг по сей день.
Лада на мгновение приникла к Рангару, но прежнего наката оглушающей нежности он не испытал... он не раз уже ловил себя на том, что подобное состояние приходит к нему все реже, и он думал в таких случаях, что виной всему чересчур спокойная, размеренная жизнь, отчего слабеют мышцы, чувства и тупеют мозги, заплывая жирком сытости и комфорта. Ведь он знал, уверен был, что в душе его истинные чувства к ней не изменились, и он так же любит ее, как и двенадцать лет назад, но вот прорваться этим чувствам наружу будто мешало что-то... нужна крепкая встряска, думал он в такие минуты, даже не подозревая о том, что она близко, да только не "встряска", а нечто ужасное, для определения которого даже слова соответствующие подобрать трудно...
Он посмотрел на Ладу. Она глядела на него своими неправдоподобно синими глазами, и та же любовь, что и все эти двенадцать лет, светилась в них... вот только все чаще в последнее время в них гнездилась и грусть.
- Устал я, - сказал Рангар, отведя взгляд. - Пойду отдохну.
- Скоро закончатся уроки у Олвара, - робко напомнила Лада, - ты обещал потренировать его. Не будешь?
При упоминании о сыне в груди Рангара словно потеплело.
- Как это не буду? Обязательно потренирую! Только придет, поест, так пусть сразу ко мне идет.
Рангар встал и удалился в свой рабочий кабинет, куда без его разрешения могли входить лишь жена и сын, но и они старались не делать этого без крайней надобности. Рангар уединялся здесь в минуты особо тяжелых приступов непонятной ему самому и оттого тщательно скрываемой от окружающих депрессии и предавался либо воспоминаниям о событиях двенадцатилетней давности, либо думал о сыне. В такие минуты он едва ли не на полном серьезе считал, что Олвар - единственное светлое пятно в его нынешней жизни, делавшее ее не до конца беспросветной. Потом, конечно, эти приступы проходили, и он то бросался в объятия Лады, словно стремясь наверстать упущенное, то с утроенной энергией хватался за государственные дела. Но отношение к сыну от его собственного состояния не зависело.